«Женскому батальону вернуться в здание!» — понеслось по цепи. Заходим во двор, и громадные ворота закрываются цепью. Я была уверена, что вся рота была в здании. Но впоследствии я узнала со слов участников боя, что наша полурота защищала двор. И когда уже на баррикаде юнкера сложили оружие, доброволицы еще держались. Как туда ворвались красные, что там происходило — не знаю. Полуроту заводят во втором этаже в пустую комнату.
«Я пойду узнаю о дальнейших распоряжениях», — говорит ротный, направляясь к двери. Он долго не возвращается. Стрельба стихла. В дверях появляется поручик. Лицо мрачное.
«Дворец пал. Приказано сложить оружие», — похоронным звоном отозвались его слова в душе. Мы стоим, держа винтовки у ноги. Минут через пять заходит солдат и нерешительно останавливается у двери. И вдруг под напором толпы громадная дверь с треском распахнулась, и толпа ворвалась. Впереди матросы с выставленными вперед наганами, за ними солдаты. Видя, что мы не оказываем сопротивления, нас окружают и ведут к выходу. На лестнице между солдатами и матросами — горячий спор: «Нет, мы их захватили, ведите в наши казармы!» — орали солдаты. Какое счастье, что взяли перевес солдаты! Трудно передать, с какой жестокостью обращались матросы с пленными. Вряд ли кто-нибудь из нас остался бы жив. Выводят за ворота. По обе стороны живая стена из солдат и красногвардейцев. Начинают отбирать винтовки. Нас окружает конвой и ведут в Павловские казармы. По нашему адресу раздаются крики, брань, хохот, сальные прибаутки.
То и дело из толпы протягивается рука и обрушивается на чью-нибудь голову или шею. Я шла с краю и тоже получила удар кулаком по загривку от какого-то ретивого защитника советской власти.
«Не надо, зачем?» — остановил его сосед.
«Ишь как маршируют и с ноги не сбиваются!» — замечает конвоир. Подошли к какому-то мосту. Вдруг с улицы вынырнул броневик и пустил из пулемета очередь. Все упали на землю. Конвойные что-то закричали. Броневик умчался дальше. В суматохе доброволица Хазиева благополучно сбежала. В казарме нас завели в комнату с нарами в два яруса. Дверь открыта, но на треть чем-то перегорожена. В один миг соседняя комната наполняется солдатами. Со смехом и прибаутками нас рассматривают, как зверей в клетке…
Настроение солдат постепенно менялось. Начались угрозы, брань. Они накалялись и уже не скрывали своего намерения расправиться с нами как с женщинами. Что мы могли сделать, безоружные, против во много раз превосходящих нас численностью мерзавцев? Будь оружие, многие предпочли бы смерть насилию. Мы затаились. Разговоры смолкли. Нервы напряжены до последнего. Казалось, еще момент — и мы очутимся во власти разъяренной толпы.
«Товарищи! — вдруг раздался громкий голос. К двери через толпу протиснулись два солдата — члены полкового комитета, с перевязкой на рукаве. — Товарищи, мы завтра разберемся, как доброволицы попали во дворец. А сейчас прошу всех разойтись!»
Появление комитетчиков подействовало на солдат отрезвляюще. Они начали нехотя расходиться… Решено было переправить нас в казармы Гренадерского полка, державшего нейтралитет… В Гренадерских казармах нас привели на обед. На столах груды белого хлеба.
Солдаты сами разносили нам пищу по столам. Говорили, что в нашу судьбу вмешался английский консул, хлопотал о нас…
Петроградские гренадеры! Если кому-нибудь из вас попадутся эти строки, примите от всей нашей роты, хотя и с большим запозданием, сердечную признательность за братское отношение в ту тяжелую для нас минуту, мы навсегда сохранили добрую память о часах, проведенных в ваших казармах, 7 ноября — 25 октября 1917 года. Ходили слухи, что погибли все защитницы Зимнего дворца. Нет, была только одна убитая, а поручику Верному свалившейся балкой ушибло ногу. Но погибли многие из нас впоследствии, когда, безоружные, разъезжались по домам. Нас ловили солдаты и матросы, насиловали, — выбрасывали на улицу с верхних этажей, выбрасывали на ходу из поездов…»
Вот и все вооруженное восстание. Несолидно? Зато богато последствиями.
Символично: женщины оказались последними защитницами дворца — «оплота самодержавия» — в неестественной, не женской, странной роли, заведомо обреченной на провал. «Беда, коль пироги начнет печи сапожник…»
И впрямь, беда.
* * *
Ленин и Крупская были счастливы.
Они ждали и дождались.
Он наконец-то смог отомстить проклятым Романовым за казнь брата. Расходясь по земле кругами, эта месть захватывала все большие и большие просторы и была уже неподвластна Ленину.
Как всегда водилось в человечестве, так и в революции и в послереволюционные годы стенка шла на стенку — кто кого — и побеждал сильнейший. Примеров тому множество. Возьмем лишь несколько.
Из школьных учебников знаем мы, как зверствовали белые, убивая красных, как «в паровозных топках сжигали нас японцы, живьем по голову в землю закапывали нас банды Мамонтова».
Это все с точки зрения большевиков. А вот и непредвзятое мнение очевидца-антибольшевика Д. Варецкого:
«Страшную картину разрушения, жестоких расправ с местной советской властью оставлял за собой Махно. Сгоревшие дотлевающие здания райкомов и комбедов, продовольственных складов и мельниц, сожженные мосты, и в каждом селе трупы: председатели ревкомов, сельские милиционеры, случайные люди, попавшие под горячую руку, валялись застреленные, изрубленные шашками, избитые прикладами. Обрубки человеческих тел без ног и рук, трупы с мелко изрубленной шашкой головой, «в капусту», как говорили махновцы, с головами без ушей и носов, с выкинутыми вон кишками…»
Но что же было с другой стороны?
В то время, как Надежда Константиновна утверждала марксистско-ленинскую нравственность среди нищих и безграмотных, «творцы» красного террора ничем не уступали, — если не превосходили, ибо были победителями, а победителей не судят, — «творцам» белого террора.
И всюду нередко проглядывали женские лица.
В восемнадцатом году в Одессе зверствовала «красная» женщина-палач, Вера Гребенюкова («Дора»). С. П. Мельгунов рассказывает: «Она буквально терзала свои жертвы: вырывала волосы, отрубала конечности, отрезала уши, выворачивала скулы… в течение двух с половиной месяцев ее службы в одесской чрезвычайке ею одной было расстреляно 700 с лишним человек, то есть почти треть расстрелянных в ЧК всеми остальными палачами».
Да уж! Если женщина берется за мужское дело, она всем докажет, что может исполнить его лучше мужчины, иначе ее спишут как глупую бабу.
С. С. Маслов описывал женщину-палача, которую видел сам: «Она регулярно появлялась в Центральной тюремной больнице в Москве (1919 г.) с папироской в зубах, с хлыстом в руках и револьвером без кобуры за поясом. В палаты, из которых заключенные брались на расстрел, она всегда являлась сама. Когда больные, пораженные ужасом, медленно собирали свои вещи, прощались с товарищами или принимались плакать каким-то страшным воем, она грубо кричала на них, а иногда, как собак, била хлыстом. Это была молоденькая женщина… лет двадцати — двадцати двух».
А вот сообщения о революционной деятельности Ревекки Пластининой-Майзель-Кедровой, которая «расстреляла собственноручно 87 офицеров, 33 обывателя, потопила баржу с 500 беженцами и солдатами армии Миллера».
Может быть, это единичные случаи?
Еще одесская героиня пятидесяти двух расстрелов: «Главным палачом была женщина-латышка со звероподобным лицом; заключенные звали ее «мопсом». Носила эта женщина-садистка короткие брюки и за поясом обязательно два нагана…»
«В Рыбинске был свой зверь в облике женщины — некая «Зина».
Есть такая в Екатеринославе, Севастополе.
Не многовато ли убитых для единичных случаев?
«В Киеве, в январе 1922 года была арестована следовательница-чекистка, венгерка Ремовер. Она обвинялась в самовольном расстреле 80 арестованных, преимущественно молодых людей. Ремовер была признана душевнобольной на почве половой психопатии. Следствие установило, что Ремовер лично расстреливала не только подозреваемых, но и свидетелей, вызванных в ЧК и имевших несчастье возбудить ее больную чувственность».
Интересно, много ли таких, как Ремовер, было арестовано?
Чем эти ужасы лучше кошмаров тридцать седьмого?
«Комиссарша Нестеренко заставляла красноармейцев насиловать в своем присутствии беззащитных женщин, девушек, подчас малолетних…»
Что это все такое, если не деградация женской природы, которая в жестоких страстях мужского мира не может быть собой?
О, если бы Надежда Константиновна, мудрая Крупская вовремя поняла, что мир не делится на классы, на партии и группировки, на врагов и единомышленников, а делится он лишь на мужчин и женщин, и поняв это, с первых же дней революции или много раньше, с чисто женской хитростью, которой ей хватало, сумела посадить всех врагов за дружеский стол переговоров? С этого началось бы возрождение человечества. Если бы она также исподволь внушала своему кумиру не «беспощадно истреблять», а «миролюбиво отпускать», то…