Читать интересную книгу Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Тяжелый запах пота, амуниции, табачного дыма и вина становился нестерпимым, душил его. Обглоданные кости козленка в противне, разлитое на столике вино, окурки, плавающие в медном тазике, пьяные лица и бас самозабвенно поющего Андона перемешивались в сознании Костадина с воспоминаниями вчерашнего дня и с гнетущими мыслями о том, что и сам он участвует во всем этом и что если бы Манол и Христина не принудили его, он мог бы всего этого не знать. «Очернили мне душу!» — с горечью подумал он, поднялся со своей треноги и дернул Андона за рукав. Андон, расстегнув солдатскую куртку, весь покрытый потом, словно утренней росой, продолжал реветь вместе с остальными какую-то песню. Он пел в церковном хоре и очень гордился своим басом.

— Я хочу лечь. Где мы будем спать? — спросил его Костадин.

— Еще рано, пой! Ты что такой постный, как икона? Ну давай: тары-бары-растабары! — И Андон отвернулся от него.

На пороге появился хозяин и позвал ротмистра. Ротмистр поднялся и, широко расставляя ноги, держа руку в кармане, последовал за ним, закрыв за собой дверь.

— А мы здорово наклюкались! — воскликнул поручик Фтичев. — Земля ходуном ходит под ногами, господа! Джупунов, а ты куда? Это непорядок! — возмутился он, увидев, что Костадин взял ружье и надел фуражку.

— Пускай — себе идет! Я остаюсь до конца… Такова програм-ма. По-зор!.. И господин ротмистр нас бросил, — икая, орал Андон.

Костадин молча вышел на веранду. Холодный ветерок, налетевший с гор, освежил его разгоряченное лицо. Он остановился, пораженный тишиной темной июньской ночи. Темная крыша дома слабо очерчивалась на фоне черной тучи, похожей на гигантского кита. Далекая и чистая вечерняя звезда, казалось, плясала перед ним, два длинных крестообразных луча трепетали возле нее, как золотые иглы, вонзенные в голубоватый алмаз. Небо вокруг тучи казалось усыпанным серебристо-серой пылью, и звездный свет, рассеянный по всей вселенной, едва достигал темной Земли. Сигналыцик спал на веранде, закутавшись в какую-то одежку, рядом с ним слабо поблескивала труба.

Костадин услышал жалобное бормотание лягушек в речке, смех и крики добровольцев, доносящиеся из соседнего дома, и ему показалось, что он понимает неуловимые звуки людей и животных, тревожно притаившихся в темноте. Он вспомнил вдруг майский вечер за городом, когда душа его впервые соприкоснулась с великой тайной жизни. Разум его, бессильный познать ее, ужаснулся перед нею, точно так же как ужасался теперь.

В буковом лесу над селом отозвалась сова, как пастух, покрикивающий на невидимое стадо. Костадин уловил под лестницей шепот, он подошел к краю веранды, наклонился и различил три человеческие тени. Он узнал ротмистра и хозяина. Третий, незнакомый крестьянин в наброшенной на плечи короткой бурке, совал что-то в руки ротмистру, потом, потеряв, очевидно, терпение, но уверенный, что просьба его будет удовлетворена, заговорил вполголоса:

— Это братнины, господин капитан. Что поделаешь — молодо-зелено ведь. Возьмите, господин капитан, от сердца даем.

— Простите его, господин капитан, — настойчиво просил и хозяин, сопя и переминаясь с ноги на ногу.

Ротмистр что-то пробормотал и чиркнул спичкой, будто бы желая закурить, и, увидев в руках крестьянина деньги, сунул их себе в карман.

Костадин кашлянул и сошел по лестнице вниз.

Незнакомый крестьянин тут же исчез.

— Господин Джупунов, куда вы? — спросил ротмистр, узнав его. Огонек сигареты осветил его виноватое, пьяно ухмыляющееся усатое лицо.

— Где у тебя сеновал, дядюшка? — спросил Костадин хозяина.

— Ваша команда ночует в соседнем доме, а вы будете с нами, — сказал ротмистр.

— Я буду спать на сеновале, — резко ответил Костадин. — Проводи меня, — обратился он к хозяину и вместе с ним отправился в глубь темного двора, пропахшего козьим навозом.

35

«Берут взятки, бьют, убивают… Все они такие, — думал Костадин, карабкаясь по покосившейся, со сломанными ступенями лестнице на чердак сеновала, разделенный высокой перегородкой. — А крестьяне — как при турках. Они знают свое дело — носят вино, варят яйца, зажаривают козлят». «Это братнины, от сердца даем», — звучало в ушах.

Он подполз к свежему сену и приготовил в нем себе постель, лег на спину и прикрылся чергицей, взятой у хозяина. Все его попытки отвлечься и не думать о том, что происходит, были напрасны. То, что ротмистр взял взятку, не так уж сильно возмущало его. «Пускай берет, лишь бы отпустил людей, это, во всяком случае, лучше, чем мучить их и таскать по судам. Но раз нет законности и справедливости, значит, крестьяне вправе восставать. Какая уж тут справедливость! Дави, чтобы самому жить хорошо, грабь! Сколько помню себя, в этой стране только обман, убийства, побои, грабеж и войны. И чего только я не воображал, наивный человек? Земля, только земля, и ничто другое меня не интересует… Убраться бы отсюда поскорее — и домой, в город… Ячмень, поди, скоро осыпаться начнет… Нет, и это не самое важное. Самое важное — это…» Однако он не только не мог решить, что самое важное, что надо делать, чтобы быть в согласии с самим собой, но и в чем суть всего…

Он лежал и всматривался в темные балки над головой, облепленные паутиной и стебельками сухой травы, не слыша шума на соседнем дворе, целиком поглощенный внезапно возникшей мыслью, что счастье — в нем самом и иначе не может быть. Не раз ощущал он счастье в себе, но теперь в душе его не осталось и следа прежнего чувства. Выходит, личного счастья не бывает, а если и есть, то оно непрочно и обманчиво. «Я начал утрачивать прежнее спокойствие и радость с тех пор, как женился, мы с Христиной не понимаем друг друга, поэтому и жизнь моя омрачилась. Сперва меня изводил брат, но я верил, что в один прекрасный день я отделюсь и никто тогда не будет мне мешать, а теперь вот, оказывается, мне надо еще так много, чтобы быть счастливым. Раньше меня радовал окружающий мир, а теперь он меня пугает», — рассуждал Костадин, удивляясь этим своим мыслям, которые недавно были совершенно чужды ему.

Он вспомнил, что Райна не раз называла его эгоистом. «У таких, как ты, эгоистов нет общественных интересов. Ты даже больший эгоист, чем Манол». — «Но почему я эгоист, если я никому не мешаю жить, ни от кого ничего не требую, только бы меня самого оставили в покое». Но эти оправдания, на первый взгляд вполне логичные, звучали неубедительно и лживо. Он понимал, что его прежние представления и мечты были наивны и что жил он, как слепец. Да и рассчитывал он только на себя, на свое будущее семейство, на усадьбу, а у него не получилось так, как он того желал, и, может быть, никогда не получится. А не из-за проклятых ли лошадей вся беда? Если бы он махнул на них рукой, то не оказался сегодня тут и не мучился бы. «Но в таком случае надо было стать на сторону крестьян, иначе как бы я смирился с тем, что они у меня их отобрали?» — промелькнуло в голове, и эта мысль испугала его и подсказала другие неприятные мысли. Пытаясь продолжить свои рассуждения, он пришел к выводу, что невозможно перестать сожалеть о лошадях, если не встать на сторону крестьян, а встать на их сторону он не мог, потому что у него не было доверия к их руководству. Это руководство, не меньше, чем затянувшийся раздел имущества с Манолом, мешало ему построить усадьбу, оно лишало его доходов и угрожало его благосостоянию. Оно его оскорбляло, потому что покровительствовало анархистам — таким, как Добрев и Анастасий Сиров, которые могли бы его убить, если б он оказался на их пути; покровительствовало коммунистам, таким, как Кондарев. Выходит, он не может быть с крестьянами и их властью, даже если бы того пожелал, но и оставаться в одиночестве, стоять в стороне от всего он тоже больше не может. Единственное, что ему остается, — это примкнуть к Манол у, к Христа киеву и к людям своей среды. Но, как только Костадин пытался обнаружить то общее, что сближало его с этими людьми, он убеждался, что, хотя внешне все выглядит хорошо, кажется таким знакомым, близким и обнадеживающим, ему неминуемо придется погрязнуть в их делах, как он сейчас уже погряз, а живя так, он навсегда утратит свое прежнее ощущение счастья и радости. Чем больше он думал об отношении к людям своей среды и об общих с ними интересах, тем больше сложных вопросов громоздилось в его уме, а само представление об обществе вызывало в нем отвращение и убеждало, что оно ему чуждо и что нынешними своими несчастьями и раздорами с Христиной и Манолом он обязан именно этому обществу. «Но с кем же я? И с кем я должен быть?» — вопрошал Костадин, испуганный своим выводом и неспособностью найти выход из создавшегося положения.

Он сел: сердце тревожно колотилось, все перепуталось в его голове; попытался сосредоточиться, но шум в соседнем дворе и голоса Андона и Балчева, которые пели «Убитые», мешали ему. Еще когда он поднимался на сеновал, он слышал в соседнем домике знакомые голоса и вспомнил, что там устроились на ночлег добровольцы, видел догорающий во дворе костер и два освещенных окошка домика. Он даже удивился, как в нем — таком маленьком — уместилось столько людей. К запаху свежего сена, собранного на горных лугах, примешивалось благоухание цветущей липы. Через щель в стене сарая он увидел темнеющее рядом дерево. Липа росла на соседнем дворе, но ветви ее протянулись до сеновала. Из домика доносились сердитые голоса, скрипела люлька и плакал ребенок. Костадин слышал даже равномерные удары руки, качавшей люльку.