Правда, сам я все эти службы и обряды не люблю. Хотя необходимость Церкви понимаю получше всех собравшихся, все-таки она опора для страждущих и надежный костыль для сомневающихся. Однако я ни к тем ни к другим не принадлежу, с давних пор сам привык все делать и решать, не спихивая проблемы на других людей.
Невольно вспомнилась недавняя встреча с постриженной некогда в монахини матерью. Сначала я, конечно, подумывал о том, что может засомневаться сия особа в моей подлинности, да вот только не учел одного: прошло-то почти двенадцать лет, и воспоминания о маленьком сыне понемногу выветрились из головы не самой заботливой мамаши. Что и говорить, если уже через полгода после пострига мать начала заново жить в миру, да еще и завела себе любовника, который не побоялся приехать вместе с ней ко двору.
Хм, первая идея – посадить его в холодную – не прошла проверку на прочность и почти сразу же была отринута как ненужная, а вторая, за неимением никакой другой подходящей мысли, была принята за основу. Проще говоря, мать поселилась в малом дворце в Коломне, вместе со своим любовником. Правда, довольствие ей я выделил небольшое, меньше, чем Екатерине с двумя малолетними великими княжнами, все-таки расточительство не лучший способ растраты и так постоянно пустующей казны.
Конечно, можно сказать, что нельзя так с родной матерью, мол, родная кровиночка и все в этом духе, да вот только не чувствовал я ничего в груди при виде этой женщины. Если при Петре вторая натура, давно задавленная мной, иногда начинала трепетать, то при виде матери ничего даже не шелохнулось. «Может, это не та Лопухина?» – мелькнула еретическая, глупая мыслишка. Но какой-то неприятный осадок все же остался, и, видимо, часть сомнений и холодок вышли наружу при нашей встрече.
Мать, возможно почувствовавшая это, попросилась уехать в Коломну, где еще в бытность своей молодости батюшка построил ей то ли небольшой дворец, то ли княжий терем. Что мне оставалось делать? Пришлось отпустить, стирая с уст радостную улыбку. Возможно, потом, когда я буду готов к новой встрече, она пройдет иначе.
Уезжая, Лопухина с некоторой неохотой благословила нас с Юлей, как-то странно поглядывая на нее, будто вспомнила что-то такое, отдаленно-знакомое, чуть ли не родное. Но, постояв пару минут, она все-таки вымучила из себя улыбку и, забравшись в карету, стоящую на полозьях, попрощавшись, тронулась в сопровождении двух взводов безопасников в Коломну.
Негромкое покашливание заставило меня пробудиться от собственных мыслей. Справа стоял епископ Иерофан, с улыбкой глядящий на иерархов. На стенах собора висели разнообразные образы, иконы, вот только глядеть на них не хотелось: не лежит душа созерцать всех этих угодников и великомучеников, похожих друг на друга, словно близнецы.
Прежде чем начать собор, иерархи должны были отстоять службу, а вместе с ними приходилось мучиться и мне, все-таки нам предстояло решить действительно серьезный вопрос. Одна беда, все эти заунывные речитативы у меня ничего, кроме зевоты, не вызывают, никакого священного трепета, экстаза не возникло, даже обычное любопытство, присущее каждому человеку, кому-то в большей, а кому-то в меньшей степени, быстро пропало. Еле-еле удавалось мне сдерживать очередной приступ зевоты, причем чем дальше, тем утомительней и упорней становилась борьба с собственным ртом, того и гляди норовившим открыться в самый неподходящий момент. Так что богослужение прошло для меня в борьбе с самим собой.
Как это бывает, почти все собравшиеся в Успенском соборе испытывали некое вдохновение после службы, от большинства епископов во все стороны разливались волны спокойствия, заставляя меня уверовать в положительную реализацию своей задумки. Да и зачем ссориться, ругаться им всем – в такой-то день? Ведь не абы кого выбирать придется, а целого патриарха!
Да и в умах сердобольных иерархов должны быть мысли о том, что все они братья одного сана, все достойны и недостойны одновременно, все-таки все мы люди, а значит, и грешны мы перед самими собой. Следовательно, какие свары могут быть, если выберут одного наиглавнейшего из своего круга?
Да, наивен я был, думая так, очень наивен, ведь предупреждал меня епископ Иерофан: мол, не торопись, надо к этому делу спокойней, рачительней подойти. Да вот только не послушал я его. Что ж, теперь придется самому все это расхлебывать, благо ключи к душе каждого найти можно. Тем более что после почти пятичасовой службы все иерархи разошлись по отведенным им покоям, так что завтра они должны прийти на собор в приподнятом, умиротворенном состоянии. Ну не могут же столь светлые головы, как иерархи Церкви, за один день изменить своему покою души, да и польза от службы испариться не должна.
А ведь как хорошо начинался Архиерейский собор. Все шло чинно, мирно, никакой суеты, одна благодать. Казалось бы, торжественная молитва привнесла в умы архиепископов и митрополитов некую ясность, помогающую им избрать достойнейшего среди равных. И вроде все к этому и шло, речи хвалебные лились рекой, все ближе и ближе подступаясь к главному вопросу – избранию патриарха.
Вот только удача, зараза, частенько спину свою показывает, будто насмехаясь над тобой, в самый последний момент внося разлад в, казалось бы, столь четко выверенные планы. Приглядишься и можешь увидеть напряженную спину хищника, готового в случае нужды атаковать любого покусившегося на принадлежащее ему добро.
Я сам на выборах присутствовать не мог: хоть и царь, а все-таки мирянин, стало быть, должен смиренно отступить в сторонку и покорно ждать окончания «съезда». Ибо выбор, который сделают духовные отцы, священен. Однако свои способы узнать нужное были и у меня, все же думаю я в первую очередь не о себе, а о покое русского человека, так что, думаю, ничего плохого от одного-двух взглядов на творящееся священнодействие не случится.
Кандидатура епископа Иерофана, кое-как нашедшего лазейку в строгом законе о выборе патриарха, вызвала нездоровый ажиотаж. Хотя с самим-то предложением все было в порядке. Незадолго до начала Архиерейского собора мне пришлось лично пообщаться с местоблюстителем патриаршего престола, митрополитом Московским и всея Руси Стефаном Яворским, дабы он сам выдвинул кандидатуру еще относительно молодого претендента на клобук и посох.
Конечно, пришлось пообещать кое-что этому без сомнения умному и, чего скрывать, властолюбивому иерарху, даже намекнуть на то, что, возможно, будет создан собственный управленческий орган Русской православной церкви, во главе которого вполне может оказаться сам митрополит. Что ж, местоблюститель оказался не дурак, намек понял правильно и за три дня до начала собора начал предварительную подготовку к столь сложному делу.
Духовный владыка Стефан, заняв свое место, выпрямился во весь свой немаленький рост и степенно произнес обговоренную заранее в тесном кругу речь, завершив ее выдвижением на патриарший престол кандидатуры собрата рангом ниже, чем он сам. Правда, степень посвящения-то одна, но это уже мелочи.
Стоило только последнему слову местоблюстителя патриаршего престола замолкнуть, как в Успенском соборе поднялся чуть ли не вой, смешанный с зубовным скрежетом старцев; кто-то вовсе начал причитать, моля Бога о прощении. То еще представление было, и смех и грех, как говорится. Хорошо, что меня там не было, а то, глядишь, и чего-нибудь ненужное отчебучить иерархи сподобились бы. Хотя громких слов хватало и без этого…
– Не дело это, столь молодого да раннего избирать на такой высокий пост! – писклявым голосом вопил Тверской архиепископ Каллист Поборский, разменявший недавно седьмой десяток.
– Иерофан у целого полка душегубов духовным отцом признан, так неужто мы ему в сих злодеяниях потворствовать будем?! Не бывать этому! – задыхался от гнева Ефрем Янкович, митрополит Суздальский и Юрьевский.
Я кое-как сдерживаю себя, силясь не наделать глупостей, и продолжаю глядеть на творящуюся внутри Успенского собора вакханалию. Самый молодой кандидат на патриарший престол сидел рядом с местоблюстителем патриаршего престола. Я заметил, что он плотно сжимает губы, бледность его лица была заметна даже в полумраке.