Читать интересную книгу Учебник рисования - Максим Кантор

— Любопытно — какие?

— Вот как раз это и является предметом исследования. Концерт будет записан, разумеется, на диск — диск же отправится в ведущие музеи мира.

Мастера искусств обсуждали проект, в котором фигурировало распятие поросенка на пианино, дискутировали возможность сооружения фонтана из серной кислоты, говорили об оклеивании комнаты туалетной бумагой — но парадоксальным образом разговор шел в гостиной на рю де Греннель, в гостиной, стены которой были закрыты средневековыми гобеленами, среди мебели красного дерева и инкунабул, небрежно разложенных на мраморных столах. Поначалу Грише казалось, что эти вольнолюбивые разговоры разрушат особняк Портебалей, сметут его, подобно тому как революционные матросы смели убранство Зимнего дворца. Однако вскоре Гриша обратил внимание, что участники дискуссий относятся к предметам старинного интерьера трепетно и даже заботливо. Так, стоило одному из спорщиков (а именно господину, который намеревался обмазать клавесин навозом) задеть розовую морскую раковину и чуть не опрокинуть ее на венецианскую вазу, как он тут же подхватил раковину бережным движением и аккуратно водрузил на место. Вообще, надо отметить, что брутальные вкусы присутствующих нисколько не вступали в противоречие с уютной обстановкой. Более того, именно такая обстановка и служила радикальным высказываниям мастеров культуры лучшей рамой. И происходило так не случайно: богатая и дорогая рама, как понял Гриша, нисколько не противоречила выставленному в ней произведению — напротив.

В конце концов, Гриша понял, что небрежно расставленные предметы — тоже своего рода произведение современного искусства; это не что иное, как инсталляция. Да-да, именно инсталляция, готовая поспорить с теми, что показывают в музеях. Он обратил внимание, что день ото дня порядок этих словно бы случайно оброненных вещей, позабытых на столе раковин и раскрытых в задумчивости книг — не меняется. Небрежно расставленные предметы оставались всегда на одних и тех же местах, с них просто стирали пыль. Да, сказал себе Гриша, это и есть высшее искусство — создать атмосферу искусства и культуры. Книги никто не читает, раковины никто не трогает, на картины никто не смотрит. Они покоятся без употребления веками, и только поверхностному наблюдателю покажется это положение дел фальшивым. Напротив, этот нелегким трудом горничных поддерживаемый беспорядок, эта непринужденная атмосфера интеллектуальной жизни — есть тот важный рубеж, что удерживает сегодня культура; европейская культура достигла таких высот, что выше подняться ей уже невозможно, вот культуре и остается только хранить эти славные достижения. Но разве это легкая или не важная задача?

Гриша прохаживался по гостиной и всякий раз, проходя мимо Клавдии, задевал ее руку своей. Посмотреть на нее он не решался.

— Садитесь рядом со мной, Гриша, — сказала графиня, и Гузкин сел на маленький стульчик подле нее. Они чокнулись шампанским и поглядели друг другу в глаза.

— Ступайте, — сказала графиня, — знакомьтесь и разговаривайте. Этот вечер специально для вас.

Гости осмотрели последние приобретения четы Портебалей, вынесенные на середину гостиной: картину русского авангарда («Г-н Гузкин удостоверил ее подлинность!») и скульптуру американского гения Карла Андре: одинаковые серые чугунные квадратики, разложенные по полу. Гости стали полукругом подле чугунных квадратиков. В чем же секрет этого произведения? — недоумевал Гузкин. Неведомо. Гузкин поднял один из квадратиков — может быть, что-то есть под квадратиком? Нет, ничего туда не положили — пусто. Он вернул тяжелый квадратик на место. Постоял, посмотрел. Загадочный какой мессидж. Но что-то это послание людям несомненно значит. Гость за его спиной заметил вполголоса: чем дольше я гляжу на эту вещь, тем больше я ее понимаю. Да, сказал Гриша, безусловно, — и повернулся. Перед ним стояла короткая полная женщина с фиолетовыми волосами и без шеи совершенно.

— Вы и есть Гузкин, — сказала женщина и протянула руку с короткими пальцами. Гриша поглядел в ее тяжелые коричневые глаза и подумал, что на него смотрит сама судьба.

— Вы Сара Малатеста.

— Вот мы и нашли друг друга.

IX

Вечером того же дня Гриша описывал своим друзьям эту встречу.

— Сара зовет к себе, — сказал он Ефиму.

— Живет, полагаю, у парка Монсо, — сказал Ефим Шухман; парижскую жизнь Шухман знал.

— Сара договорилась о моей встрече с директором Центра Помпиду.

— Гриша, это верный путь.

— Да, — сказал Жиль Бердяефф, — я рад за вас, Гриша. Поинтересуйтесь, кстати, у своих знакомых: может быть, им нужен редкий гарнитур карельской березы. Мне прислал Плещеев из Лондона. Уникальные предметы.

— Я обязательно спрошу. Уверен, что смогу Сару заинтересовать.

— Я потому останавливаюсь на этом вопросе, — мягко, но настойчиво сказал Бердяефф (как и его знаменитый дед, он не успокаивался, пока не обсуждал один и тот же предмет по нескольку раз), — что увлечение технодизайном сейчас уже неактуально. Люди обеспеченные должны понимать, что подлинный комфорт дают только натуральные предметы. Теплые тона карельской березы обеспечивают именно тот уровень покоя, который необходим состоятельному человеку.

X

— Ты пахнешь этой женщиной, — кричала ему вечером Барбара, — у тебя руки пахнут этой женщиной! — слова «эта женщина» она произносила так же, как Ефим Шухман произносил слова «эта страна», говоря о России, — ты был у этой женщины, я знаю, знаю! — и слезы стояли у Барбары в глазах.

Гриша слушал ее и не понимал, которую из двух женщин она имеет в виду.

— У тебя ее рыжий волос на рубашке!

— Ах, она про Клавдию, — подумал Гриша и сказал вслух: — Клянусь тебе, я иду завтра не к ней. — Это была совершенная правда: он шел в Центр Помпиду, а оттуда в парк Монсо.

— Подумай, вспомни, — Барбара плакала и говорила вещи, о которых, она сама знала это, впоследствии будет жалеть, — вспомни! Это мой папа привез нас в Париж! Это я ишачу за нашу квартиру! Ты ведь так хотел жить в Марэ!

— Как это некрасиво, — сказал Гриша Гузкин, — как вульгарно. Изволь: если тебе так удобнее, я готов платить за эту квартиру, пожалуйста.

Он отвернулся от Барбары, потом вспомнил, что ему есть что добавить, и добавил:

— Твоему отцу я весьма обязан. Однако прими во внимание: я несколько раз делал ему дорогие подарки. Да-да, именно подарки — например, я подарил ему набросок к своей картине «Утро пионерки». И эскиз картины с пионерской линейкой — я тоже подарил. Нет, я не считаю того, что дарю. Уж если я подарил, — то я сделал это от чистого сердца. Просто я хочу обратить твое внимание на то, что это вещи чрезвычайно ценные. Пройдет совсем немного времени — и твой отец сможет их выгодно продать.

— Зачем ты так, — плакала Барбара, — ты же знаешь, папа никогда не станет продавать твои подарки. Он так тебя ценит.

— Почем я знаю, что будет завтра, — сказал Гриша. Он действительно не знал, что будет, — может быть, завтра твоему папе захочется обратить эти вещи в деньги. Мы все взрослые люди, — сказал он значительно, — и понимаем, что искусство стоит больших денег. Я приглашен в Центр Помпиду, — прибавил он, — думаю, эти люди разбираются в искусстве.

— Я так рада, я так рада, Гриша, — сквозь слезы говорила Барбара, — ты всем своим творчеством это заслужил. Кто же, если не ты?

— Да, — сдержанно сказал Гриша, — думаю, что заслужил эту выставочную площадку. Уверен, Франция поймет меня. В конце концов, мой мессидж — крик человека из застенка — должен быть близок французам, которые еще помнят немецкую оккупацию. Всего пятьдесят лет назад боши топтали Париж. Всего пятьдесят лет миновало с тех пор, как ваши танки лязгали по Елисейским полям! Именно так, — жестко сказал Гузкин, а слезы двумя нескончаемыми потоками лились из глаз Барбары, — именно так. Полагаю, что судьба еврея доступнее для понимания французам, нежели немцам — тому народу, который оккупировал Францию и жег евреев в печах. Именно так, госпожа фон Майзель…

— Но ведь мы же, но я же, но папа, — волнение и слезы мешали Барбаре фон Майзель говорить.

— Я не обвиняю лично тебя. Зачем? Но есть историческая вина народа. И, в конце концов, рано или поздно, но каждому приходится осознать свою ответственность. За все — слышите, госпожа фон Майзель, за все! — придется заплатить.

XI

Оставив Барбару в смятении, Гриша вышел прочь. Он не хлопнул дверью, как поступил бы российский обыватель в схожей ситуации, но аккуратно прикрыл ее, и дверной замок деликатно щелкнул, не заглушая надрывного плача Барбары. Гриша постоял на площадке, прислушиваясь. Вернуться? Сказать нечто утешительное? Два-три ободряющих слова были бы, пожалуй, уместны. Или не стоит? Гриша колебался, застегивая пальто и поправляя шарф — парижский ветер чреват простудой. Разумеется, было немного жаль Барбару, однако Гриша знал, что прав. Есть вещи, которые должны быть произнесены вслух, молчать нельзя. Все, что было сказано, было сказано твердо и правильно — и эта твердость и правильность в главном сделали его собственную, довольно щекотливую, ситуацию вовсе пустячной. Да, порой приходится говорить резко, подумал Гриша, когда речь идет о принципиальных вещах, о гражданской позиции, например, или о чем-нибудь этаком. Не приватные истории, не альковные тайны — нет, вопросы гражданской совести, историческая истина заставляют повысить голос. Подумаешь, дамские проблемы, — идут ли они в сравнение с оккупацией Парижа, с петеновским коллаборационизмом? Клавдия, Сара разве это имеет значение?