Читать интересную книгу Семейный архив - Юрий Герт

Но были еще и другие моменты, связанные с Бостоном. Город этот был основан английскими пуританами в 1630-м году, в нем возник первый в Америке колледж в 1636 году, к 1773 году относится «Бостонское чаепитие» — первый реальный вызов Британской короне... Бостон позднее именовали «Колыбелью свободы», «Американскими Афинами»... Именно там-то и разгорелся наш спор о России, о целях и средствах, а точнее — о гуманном и циничном отношении к человеку... Именно в Бостоне в середине прошлого века составился удивительный кружок, или школа Эмерсона, о которой в «Литературной истории Соединенных Штатов Америки» говорится: «Ни совершенством стиля, ни тем более глубиной философского проникновения американская литература не превзошла пока коллективных достижений Эмерсона, Торо, Готорна, Мелвилла и Уитмена».

Америка «Золотого тельца» — и Америка Ральфа Эмерсона...

Наши аристократы, владевшие обширными поместьями и сотнями крепостных, могли толковать о бескорыстии, душевном благородстве, высоких духовных устремлениях... Но о чем говорили, писали, что проповедовали друзья и почитатели Эмерсона — в стране, где все решал доллар, доставался ли он честным путем или путем разного рода спекуляций?..

Они не только придерживались принципов трансцендентализма, но и сами вырабатывали эти принципы. От пуританства ими был унаследован всепроникающий морализм. «Стяжательство в общественной и частной жизни создает атмосферу, в которой тяжко дышать», писал Эмерсон. Превыше эстетики, превыше политических игр, превыше экономических выгод ценилось нравственное начало. При этом считалось, что нравственность существует внутри человеческой личности, а не внедряется извне. Личность неповторима и независима, но вместе с тем она подчиняется чему-то более высокому, чем она сама... Равенство, братские чувства, соединяющие людей, демократия в качестве моральной и политической доктрины... Эти принципы лежали в фундаменте трансцендентализма.

Когда-то в юности Уитмен распахнул передо мной ворота в мир, во вселенную, его языком, его стихами разговаривали со мной звезды, море, горы, травинки под ногой, листочки, колеблемые ветром...

Он писал: «Я помню, было прозрачное летнее утро. Я лежал на траве... и вдруг на меня снизошло и простерлось вокруг такое чувство покоя и мира, такое всеведение, выше всякой человеческой мудрости, и я понял, что Бог — мой брат, и что душа Его — мне родная... И что ядро всей вселенной — любовь».

Он писал: «Так как заветнейшая моя мечта заключается в том, чтобы поэмы и поэты стали интернациональны и объединяли все страны земного шара теснее и крепче, чем любые договоры и дипломаты, так как подспудная идея моей книги — задушевное содружество людей (сначала отдельных людей, а потом, в конечном итоге, всех народов земли), я буду счастлив, что меня услышат, что со мною войдут в эмоциональный контакт великие народы России...»

Уитмен являлся — для меня — преддверием к Маяковскому. Их роднили масштабы, грандиозность чувств, современные образы, словарь... Маяковский, думалось мне, вырос из Уитмена...

Что до Мелвилла, то я читал его «Моби Дик» в Гагре, лежа на крупной гальке, возле пронизанного солнцем до самого дна моря... То было время моего увлечения экзистенциализмом — конец шестидесятых, ощущение воскресающего сталинизма, желания не сдаваться ему, противостоять — без всякой надежды победить надвигающийся морок... И вот — Мелвилл... Сосредоточенная, безнадежная погоня за Белым Китом... Упрямая, безумная воля Ахава... Разумеется, был уже прочитан «Старик и море», но после «Моби Дика» мне казалось, что Хемингуэй сидит у Мелвилла в левом кармане... Но если «Старик и море» ложились в ситуацию поражения шестидесятых, поражения не дерзко парящих в небесах, а вполне реальных планов, то — откуда возник Мелвилл? Как в середине прошлого века почуял, к чему приводит извечная борьба со Злом? Ведь в том, ХIХ-м веке, еще существовали радужные иллюзии, еще не угасла вера в человека, его возможности, его силу?.. Мелвилл был провидцем, пророком, человеком двадцатого века, неведомо как очутившемся в ХIХ-м...

А Торо? Ближайший друг Эмерсона?..

Я купил книгу Торо «Уолден, или жизнь в лесу» в начале шестидесятых, она показалась мне скучной, я вернулся к ней в сумеречную эпоху Брежнева—и прочитал в один присест... В то время люди нашего с Аней возраста стремились получше одеться, обставить квартиру, съездить в Болгарию или Чехословакию—романтические мечтания «оттепели» увяли. Молодежь не знала, куда себя девать: ей хотелось высоты, полета, но и она увязла в мещанстве, прежние идеалы вызывали у нее только саркастическую усмешку...

В 1850 году Конгрессом США был принят закон, по которому беглых негров-рабов полагалось вылавливать и возвращать на Юг. Торо написал в связи с выдачей одного из невольников, приурочив свое выступление к празднованию Дня Независимости: «Я жил весь последний месяц, охваченный чувством громадной, неизмеримой потери. Сперва я не мог понять, что со мной. Потом я понял — я потерял родину». Это соответствовало и моему настроению — родная земля уходила у меня из-под ног...

«Думали ли вы когда-нибудь о том, что за шпалы уложены на железнодорожных путях? Каждая шпала — это человек, ирландец или янки. Рельсы проложили по людским телам, засыпали их песком и пустили по ним вагоны. Шпалы лежат смирно, очень смирно... Я с удовольствием узнал, что на каждые пять миль пути требуется целая бригада людей, чтобы присматривать за шпалами... Ведь это значит, что они когда-нибудь могут подняться».

Могут подняться... Но когда, когда?..

С писателями из окружения Эмерсона, «золотым фондом» Америки, ее «золотым веком» я познакомился сто лет спустя после расцвета их творчества. Это были мои писатели. И когда я думал об Америке, я думал прежде всего о них. О Хемингуэе, Фолкнере, Стейнбеке, Драйзере, Джеке Лондоне... О Чаплине, Спенсере Тресси, Кенте... Это была м о я Америка... И было досадно, что именно там, в «Американских Афинах», развернулся наш спор, и за нашими оппонентами стояла, по их мнению, вся Америка, хотя то была всего лишь часть Америки — Америка «деловая», Америка бизнеса, Америка доллара, Золотого тельца... Такой грезилась им будущая Россия... Им — не нам...

5. 

Спустя год мы приехали, а точнее — прилетели в Бостон во второй раз. И на сей раз это были — для нас с Аней — в самом деле «Американские Афины» — из-за встречи с Наумом Коржавиным. Виктор Снит-ковский привез нас к нему — в маленькую, заставленную старой мебелью, заваленную книгами, порядком захламленную квартирку — и казалось, он сам, Наум, едва вмещается в нее — круглоголовый, разбухший, улыбающийся, в чем-то похожий на увеличенного до странных размеров ребенка... Мы сидели в задней комнатке, тесной от книжных стеллажей, от компьютера, подаренного Науму его почитателями к семидесятилетию, от бумаг, черновиков, набросков... Мы говорили — о чем?.. Конечно же — о России, о чем еще можно было говорить, находясь в Америке, в Бостоне?.. Люба принесла сваренную из пшеницы кашку, чай и горку таблеток — для Наума. Когда-то, в 1963-м, приехав в Караганду, Наум печально и по-секрету, пряча глаза, сообщил, что разводится со своей женой, что в Кишиневе он встретил другую женщину... И прочитал посвященные ей стихи;

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});