Читать интересную книгу Дэниел Мартин - Джон Фаулз

Дэн улыбнулся старику, потом — мельком, через его голову — Джейн и опустил глаза, по-прежнему улыбаясь.

— Да, — сказал он. — Понимаю. Согласен.

— Прекрасно.

Вот так они немного больше узнали о старом профессоре, а Дэн познакомился с новой концепцией — концепцией «ка», или личного бессмертия, основа которого — тело со всем, что ему принадлежит и что от него остаётся, даже если это всего лишь воспоминания о миссис Дэллоуэй в памяти кого-то другого.

В тот вечер, перед обедом, они с Джейн говорили об этом у него в каюте, якобы в связи с Китченером, потому что Дэн немедленно ухватился за пришедшую ему в голову мысль… включить в сценарий разговор Китченера с викторианским египтологом, такое вот объяснение значения «ка» и «ба», огонёк, вспыхнувший в глазах старого вояки; или если не так прямо, то просто эпизод о том, как умный старый пройдоха вдруг постигает ценность концепции, разглядывая какой-нибудь древний монумент… задумывается о способе победить время: каждому — своя пирамида. И хотя этого они с Джейн не обсуждали, Дэн подумал про себя, что эти два термина, «ка» и «ба», применимы к их отношениям. Он был — «ка», а Джейн — «ба»: будто бы тщеславие в одном случае, будто бы самоотверженность в другом, но и того и другого по отдельности недостаточно.

Однажды утром они снова уговорили профессора посидеть с ними, когда разносили кофе. Хотя на этот раз с ними был чешский горный инженер, Дэн выдал истинную причину своего участия в путешествии, и профессор был заинтересован. Сам он приехал в Египет только после отмены Британского протектората в 1922 году, но хорошо помнил те времена. Его тесть-англичанин в молодости даже встречался с Китченером, да и с лордом Кромером386 тоже; создавалось впечатление, что старик до сих пор относится к этим двум деятелям с тем же почтением, какое питал к ним его тесть. Дэну представилась возможность в свою очередь заняться просветительством, и, не переставая думать о новом эпизоде сценария, он закончил свою лекцию тем, что фараоны-мегаломаны, должно быть, подавали генеральному консулу дурной пример. Старый профессор нашёл это чрезвычайно забавным и обратился к чеху:

— Это англичане подают нам, другим народам, очень дурной пример. Они не питают уважения к своим героям. — Однако поддержки он не получил. Инженер заявил, что это как раз одна из черт, которые его в англичанах восхищают. Старик кивнул Дэну: — Ну что ж. Можете грубо обходиться со своим Китченером, но с Рамсесом Вторым — ни в коем случае.

Дэн усмехнулся:

— Они что, так уж отличаются друг от друга?

Ответом ему был суровый взгляд:

— Какой цинизм, мистер Мартин! Вы меня шокируете.

— Я надеялся, что после Двадцатого съезда это допустимо.

Им уже удалось выяснить, что чех — беспартийный и не так уж безоговорочно восхищается пятилетками и бюрократическим госаппаратом; теперь он, подмигнув Дэну, снова встал на его сторону.

— Мне кажется, здесь у вас слишком пахнет культом личности.

— Не следует пользоваться современными терминами, друг мой. Они совершенно неуместны. — Старик погрозил чеху пальцем. — Как я уже говорил вам во время первого посещения, если только вы слушали, даже термин «раб» вводит в заблуждение.

— Почему же, профессор? — вмешалась Джейн.

— Потому что он требует существования понятия свободы, противопоставления «раб» — «не раб». Понятия свободной воли. Ничего подобного не было в Древнем Египте. В Древней Греции — в пятом веке… да… может быть. Но не здесь.

Дэн отважился на новую провокацию:

— Во всяком случае, те, кто первыми начали грабить древние могилы, верили в предпринимательство, разве нет?

Но старый учёный больше не хотел поддерживать этот лёгкий тон.

— Я говорю не об этом. Разумеется, и тогда были дурные люди. Тщеславные. Нечестные. Но не было групп, подвергавших сомнению самые принципы своего общества. Как они могли бы это сделать? У них не было примеров. Не с чем было сравнивать. — Он мягко упрекнул Дэна: — Нельзя мыслить о них современными понятиями, мистер Мартин. Мы ничего не сможем понять.

Затем Дэн посетовал на множественность, на обуянность числом и снова попал в переделку за то, что впадает в отвратительную ересь антиисторизма.

— Это — люди у истоков нашего времени. Жизнь ненадёжна, все её процессы загадочны. Очень медленно и постепенно они начинают видеть, что на каких-то крохотных участках ею можно управлять, обрести над ней контроль. Они совершают ошибки. Но они всё-таки начинают понимать, что контроль — это знание, а самое главное орудие знания — символ, позволяющий представить то, чего нет перед глазами. Они — словно дети; наверное, они слишком уж гордятся обретёнными крохами контроля. Но разве можно смеяться над ребёнком за то, что он хочет учиться?

— Но ведь именно этого, как мне кажется, здесь и не хватает. Детскости. Простоты, подобной простоте искусства минойской и этрусской цивилизаций.

— Простите, но ваш вопрос — свидетельство вашего невежества. В древних культурах, таких как египетская или минойская, не было искусства. Осознанного искусства для них не существовало. Существовала лишь жажда контроля. И они хотели бы, чтобы мы о них судили именно так — по тому, как хорошо они управляли жизнью, как осуществляли над ней контроль. А не по тому, какими красивыми они предстают перед нами, людьми нового времени. — Он развёл руками. — А почему же те, другие цивилизации существовали так недолго?

— Ну, может быть, дело просто в том, что… мне их… методы контроля представляются более привлекательными.

Профессор покачал головой:

— Нет, мистер Мартин. Более невежественными. Более примитивными, если хотите. И мне кажется, они нравятся вам потому, что вы — человек излишне цивилизованный. — Он поднял руку, не дав Дэну ответить. — Знаю, знаю. Всё это здесь кажется таким холодным… официальным, таким царственным. Вам хочется, чтобы здесь было больше фольклора, искусства простых людей. Я тоже иногда тоскую по музыке Kaffeehaus'a387 моей юности. Но нельзя же валить вину за это на фараонов. Вините время. Время — источник всех человеческих иллюзий.

— На которые мы безнадёжно обречены?

— Телесно. Но, я думаю, мы можем воспользоваться воображением. На днях вы с явным сочувствием слушали мой рассказ о наших друзьях-феллахах, которых эксплуатируют живущие вдали от села землевладельцы. Да? — Дэн кивнул, улыбаясь. — В исторической науке мы все — живущие вдали землевладельцы. Мы думаем: ах, глупые люди, если бы только они знали то, что знаю я! Если бы только они трудились поусерднее, чтобы было мне приятно, мне по вкусу. Не правда ли? — Дэн опять улыбнулся: пришлось признать, что это — правда. — Ну а тогда кто же создал все эти прекрасные скульптуры и картины, которые вы видите каждый день?

— Вот именно! Я полагаю, в памяти поколений остались не те имена.

Старик улыбнулся:

— В вас говорит голос нашей эпохи. Не голос прошлого.

— Голос моего «ка», — тихо сказал Дэн.

— Это естественно. Вы же писатель. Начиная с греков все художники всегда хотели, чтобы их помнили по именам, точно так, как древние фараоны. Вполне возможно, только они и есть настоящие фараоны, оставшиеся в памяти мира. Так что, думаю, вы отомщены.

Заговорили о другом. Но Дэну открылась ещё одна сторона колдовских чар Египта: всё художественное творчество в целом виделось теперь в его свете; возможно, влияние это росло по мере того, как убывала вера в жизнь после смерти, и люди всё больше обращались к искусству, ища в нём убежища… это было нечто совершенно противоположное покорности феллахов, ожиданию поезда, который никогда не придёт: отчаянное стремление укрыться под надгробным камнем, мумифицироваться, окружить себя личными достижениями… патологическая жажда окуклиться, свить вокруг себя кокон ещё до того, как полностью созреет личинка, вопреки доводам разума, который подсказывает — нет и не будет мира, куда будущее имаго,388 твоё освобождённое «ка», сможет когда-нибудь вылупиться. А сам Дэн? Так уж ли он отличается от неизвестного каменщика, создававшего голову Рамсеса Второго? Он мог бы возразить, что он исследует, даже развенчивает, в гораздо большей степени, чем прославляет. Но привлечение всеобщего внимания — это уже прославление; а когда сильнейшим побуждением для привлечения внимания становится вовсе не объект, не Китченер, а стремление показать себя, утвердить собственную репутацию, элемент паразитизма здесь совершенно очевиден. На миг, в душе высмеивая себя, Дэн задумался, а не стать ли первым в мире сценаристом, требующим не признания, а забвения?

Всё вместе это каким-то парадоксальным образом утвердило его в намерении взяться за новый жанр, начать новую жизнь, как только со сценарием о Китченере будет покончено; парадокс заключался в том, что буквально каждый день в голове его рождались новые идеи для сценария: наконец-то сценарий забродил, начал расти, подниматься как на дрожжах. Возможно, разгадка крылась в предположении герра профессора, что если и остались на земле настоящие фараоны, то это именно художники; что ж, пусть они и станут своими собственными каменщиками-прославителями, пусть возвращаются к самим себе, перестанут заниматься чужими гробницами и памятниками. Он чувствовал, как в нём зреет непреодолимое желание освободиться от балласта, опроститься, — так болезненно растолстевший обжора мечтает о диете на «ферме здоровья». Даже и в этом было нечто парадоксальное: в то самое время, как он увидел в искусстве всего лишь современный вариант суеверного создания самим себе памятников, абсурдно вычурных и бесполезных, неспособных застраховать кого-либо от неизвестности, это новое видение принесло ему чувство освобождения… впрочем, скорее всего это было попыткой укрыться в собственном англичанстве, в убеждении, что глупо принимать что-либо в жизни слишком уж всерьёз (например, Лукача и теоретиков абсолютной сознательности и ответственности писателя). К тому же ведь это всё — дело случая, так как, по сути, роль авторского умения здесь гораздо меньше, чем общество готово признать. Не видеть этого — значит сравняться в наивности с молодым американцем — Митчеллом Хупером: он ведь тоже кое-чему мог научить.