Читать интересную книгу Государевы конюхи - Далия Трускиновская

Вновь конюхи свели вместе все, что узнали, охотясь за неуловимой грамотой…

— Завтра с утра, свет, пойдешь к тому Трещале, — решил Семейка. — Купца с товаром, говоришь, скоморох поминал? А ты погляди, не появился ли в Трещалиной стенке кто новый. Ведь они, сучьи дети, не только ведомых бойцов из стенки в стенку переманивают, они еще и новых приводят да до поры в тайне держат! Отыщет такой замухрышка Перфишка где-нибудь в Пустозерске тамошнего надежу-бойца, сманит в Москву, прибережет его какой-нибудь Трещала до последнего — да вдруг и выпустит! А есть купцы и даже бояре, кого хлебом не корми — дай боем потешиться! И они стенке, которая им полюбилась, и вино выставляют, и денег дают. Вот и Перфишке перепадет.

Данила слушал, кивал, увязывал Семейкины слова с тем, что знал и подметил сам.

— Больше толку было бы, коли бы я к Одинцу пошел, — сказал он. — Но только с Соплей у меня дружбы не выйдет. Я с ним уже сцепился — сам до сих пор не пойму, что он на меня налетел?

— Чего-то они с Трещалой не поделили, — ответил Семейка. — Сам же говорил — наследство чье-то, что ли. И Сопля вздумал, будто тебя Томила для чего-то в «Ленивку» подослал. Завтра с утра к Трещале с Томилой и беги! А мы твою работу выполним.

Так Данила и сделал.

Это было воскресенье — последний день перед Масленицей. Очевидно, Трещала считал учебные бои тяжким трудом — бойцов не гонял, они слонялись по двору, иные схватывались биться, иные отдыхали, некоторые вообще отсутствовали. Данила велел вызвать скомороха. Целовальник Гордей, признав парня, повел его в дом.

— Бог в помощь! — сказал Данила и перекрестился на образа.

— Заходи, раздевайся! — предложил Томила. — Заодно и поможешь.

На полу у печи стояли два немалых глиняных горшка. Томила, сидя на лавке, прикладывал к ним поочередно кусок тонкой черной кожи. Похоже было, что он собрался обвязывать их по горлу, как это делают с маленькими горшочками, наполнив их горячим вареньем. Тут же, на краю лавки, лежали мокрые веревки.

— Давай-ка пособи, — сказал Томила, беря горшок на колени. — Придерживай кожу-то, а я обхвачу.

Он взял кожу, которая, оказывается, уже была вырезана кругом, чуть больше двух пяденей в поперечнике, наложил на горловину, чуть присобрал и показал Даниле, как обхватить горшечное устье ладонями. Потом накинул петлю из мокрой веревки и затянул. Быстро и ловко вывязав узел, он вернул горшок к печке.

— Половина дела сделана! — воскликнул он и взял второй кусок кожи.

Когда управились с другим горшком, Данила спросил, для чего такое сооружение может понадобиться.

— Да это же накры! — удивился скоморох. — Большие накры, в какие палками бьют! Погоди, веревка высохнет, туже натянется, тогда я их доделаю!

Он показал на две деревянные подставки, неприметно стоявшие в углу. Каждая была о четырех чурбачковых ножках и с круглым вырезом посередке, чтобы надежно установить горшок.

— Без накр скомороху на Масленицу нельзя, — продолжал Томила. — Вот видишь, веревочки свисают? Так я ими накры к подставкам привяжу, так оно надежнее будет. А потом и между собой горшки свяжу, чтобы их при нужде через конскую шею перекинуть можно было. Раньше-то с накрами в битву хаживали! Так на лошадях и везли!

Тут Данила вспомнил — летом, когда ходили с Семейкой к купцу Белянину посмотреть скоморошье представление, в переполохе как раз накры и были позабыты. Видать, так они тогда и пропали, если Томила новые мастерит.

— А для кулачного-то боя они зачем? — спросил он.

— Людей созвать, сигнал к началу дать, чтобы к боевой черте идти. Под них стенке хорошо наступать — бьют-то сперва все разом. И коли бой не заладился — накрачей бить в накры перестанет, бойцы разойдутся.

— И что — неужто услышат, поймут и разойдутся?

— Так заведено. Когда одна стенка другую за потылье выгонит, тоже накрачею знак дают — он умолкает.

— А сегодня учиться будут?

— Воскресенье же! Сегодня все отъедаются, кому надобно — лечится. Я вот буду Лучку обучать. Нарочно для него накры перетянул.

Скоморох пошлепал ладонями по черной коже — накры зарокотали.

— И что же, ты все время с бойцами на льду будешь? — Данила, видя, что сейчас не до него, все же норовил хоть малость вызнать. — Ты же сам-то драться не станешь?

— Коли Трещала с кем выйдет в охотницком бою силами померяться, то, может, и я за него в стенке встану. Трещала-то посильнее меня будет. Если сыщется какой дуралей, так я с ним схвачусь, а с достойным поединщиком — он. У нас тут, Данила, свои расчеты!

В сенях раздались шаги, вошел Лучка в полушубке с длинными, едва ль не по колено, рукавами и сложенной вдвое рогожей под мышкой. В рогоже была какая-то доска вершка в полтора толщиной.

— Вот, сладил! Веревки высохнут — начнешь привыкать. Что это у тебя — гусли?

— Молодцы просили потешить, я и принес, — Лучка скинул полушубок, достал из рогожки большие старые гусли, сел, положил их на колени, ущипнул разом две струны, поморщился и стал крутить колок.

Тут же в сенях опять затопали, дверь приоткрылась и на несообразной с человеческим ростом высоте появилась бородатая башка.

— Ну, скоро ли?

— Да погоди ты! — прикрикнул Томила, но, видать, слишком велика была страсть бойцов к потехам: еще одна голова образовалась под первой, еще кто-то загрохотал сапогами вверх по лестнице: и стало ясно, что сейчас набьется полная комната народу.

— Как по морю, как по морю, морю синему, — негромко, пробуя голос, пропел Лучка.

— Да что ты про море-то? Ты срамную спеть обещал! — возмутился заглянувший первым боец.

Томила взял у Лучки гусли и сам подкрутил колки.

— Бес с вами, заходите, я вам сам спою! — позвал он стеночников. — Но потом чтоб по домам! Нечего тут околачиваться! Не то опять, как в прошлом году, сцепитесь — и некому будет на лед выходить!

И сам пропел, сообразуя звучание голоса со звоном струн: «Как по морю, как по морю…»

— Да на кой нам твое море-то?! — возмутилась стенка.

Она едва ли не вся оказалась в комнате, и Данила отступал, пока не оказался в самом углу под образами.

— Могу и срамную! Мы, веселые, на это горазды! — Томила провел пальцами по гусельным струнам, они тихо отозвались. — Ну, не любо — не слушай, а врать не мешай!

И рванул струнки, и пустил звон, другой, третий, да так уверенно, что мужики притихли.

И запел-заговорил, с подмигиваньем, с ухмылочкой, с весельем в голосе:

— А стать почитать, стать сказывать! А и городы все, пригородья все, малую деревню — и ту помянуть! А во Нижнем во славном Нове-городе, там в бубны звонят, в горшки благовестят, да помелами кадят, мотовилами крестят, стих по стиху на дровнях волокут!

— Срамное где?! — возмутился кто-то молодым баском.

— А во городе Руде нашла девушка муде!..

— Ого!!! — Слушатели перебили скомороха дружным и счастливым хохотом.

Томила, не смущаясь, поиграл со струнами, пока хохот не притих, и продолжал безмятежно:

— Нашла девушка муде, притачала их к…

Он поднял глаза на слушателей, как бы спрашивая — ну так куда же? И они ответили стремительно, дружно да складно, что вызвало новый хохот.

Скоморох пропел то, что получилось, и завершил потешку:

— Оглянулася назад — хорошо ли висят?!

— Еще! Еще давай!

— А любил я кобылу, коневу жену, она лучше, кобыла, поповой жены! Она денег не просит, в глаза не глядит, ах, в глаза не глядит, целовать не велит!

— Ох!.. — Молодцам уже и смеяться было нечем, но Третьяк только входил во вкус, и прибаутки одна за другую цеплялись, знал же он их превеликое множество.

— А любил я поповну под лестницею, а за то меня кормила яичницею! А любил самое попадью под мостом, а за то меня кормила хво-рос-том!

Он пустил громкий струнный перебор — и замер с поднятой над гуслями рукой:

— Потешил? Выметайтесь!

— Каждому свое спеть надобно, — объяснил он потом Даниле, уже отдав Лучке гусли и пробуя пальцем веревку на накрах. — Вон молодцы — жеребцы стоялые, им такого спеть, чтобы ржали. А то, бывает, вдовая купчиха или даже боярыня тихомолком веселых позовет. Ей другое, чтобы с девками да с комнатными бабами посмеялась да разожглась…

Он тихонько запел:

— А матушка дочери говаривала, говаривала да наказывала: а капуста в масле — не ества ли то, молодица в шапке — не девка ли то, а веселый молодец — не утеха ли то? А и ела чеснок — отрыгается, целовала молодца — то забыть нельзя!..

Томила резко оборвал припевку и вздохнул, что для скомороха было уж вовсе неожиданно. Вспомнилось, видать, унылое… Но стыдным показалось скомороху тосковать у всех на виду, он выхватил у Лучки гусли и рванул струны самым разудалым образом:

— Во хорошем, во зеленом садочке гуляла душа красна девица!..

Он повторил эти слова и продолжал песню с каким-то скрытым, потаенным удальством: