к этому мальчугану. Никогда больше не будет мгновений, преисполненных жаркой, лучистой нежности, и легкой, невесомой самозабвенности, и кипучей, тоскующей сладости, – мгновений, какие он переживал с Пьером, с этим последним, прекрасным образом его собственной юности. Его грациозность, его смех, свежесть его маленького, самоуверенного существа были последним радостным, чистым звуком в жизни Верагута, так ему казалось; они были для него словно последний пышно цветущий поздней осенью в саду розовый куст. В нем еще держатся тепло и солнце, лето и садовая радость, а когда ненастье или иней отнимают у него листья, приходит конец всей прелести и всякому намеку на блеск и радость.
– Почему ты все-таки не любишь Альбера? – неожиданно спросил Пьер.
Верагут крепче сжал детскую руку.
– Отчего же, я люблю его. Просто он больше любит маменьку, чем меня. Тут ничего не поделаешь.
– По-моему, он тебя вообще терпеть не может, папа́. И знаешь, он и меня теперь не любит так, как раньше. Только все время играет на рояле или сидит один у себя в комнате. В первый день, когда он приехал, я рассказал ему про свой сад, который сам посадил, и он тогда сразу посмотрел на меня с таким уважением, а потом сказал: «Завтра мы поглядим на твой сад». Но после вовсе про него не спрашивал. Он плохой товарищ, вдобавок у него уже есть усики. И он всегда у маменьки, я почти никогда не могу побыть с ней один.
– Так ведь он приехал всего на несколько недель, мальчик мой, не забывай. И если ты застаешь маменьку не одну, то всегда можешь прийти ко мне. Тебе не хочется?
– Это не одно и то же, папа. Иногда мне хочется прийти к тебе, а иногда больше хочется к маменьке. И ты всегда ужасно занят работой.
– На это тебе, Пьер, вовсе не нужно обращать внимание. Если хочешь прийти ко мне, приходи когда угодно – слышишь? Когда угодно, даже когда я работаю в мастерской.
Мальчик не ответил. Смотрел на отца, тихонько вздыхал и выглядел расстроенным.
– Тебя это не устраивает? – спросил Верагут, смущенный выражением детского лица, которое всего несколько мгновений назад светилось бурным мальчишечьим восторгом, а теперь замкнулось и казалось не по годам взрослым.
Он повторил свой вопрос.
– Скажи мне, Пьер! Ты мною недоволен?
– Доволен, папа́. Но я не очень люблю заходить к тебе, когда ты пишешь. Раньше я иногда приходил…
– Ну, и что же тебе тогда не нравилось?
– Знаешь, папа, когда я прихожу к тебе в мастерскую, ты всегда гладишь меня по голове и ничего не говоришь, и глаза у тебя совсем другие, иногда даже сердитые, вот. А если я тебе что-нибудь говорю, то по глазам вижу, что ты вовсе не слушаешь, только говоришь «да-да» и вовсе не слушаешь. Но ведь если я прихожу и хочу что-нибудь тебе сказать, мне хочется, чтобы ты слушал!
– И все-таки ты должен приходить, дорогой мой. Ну сам посуди: если мои мысли целиком сосредоточены на том, над чем я как раз работаю, и если мне приходится обдумывать, как все сделать наилучшим образом, то я иной раз не могу сразу оторваться и слушать тебя. Но я постараюсь, когда ты опять придешь.
– Да, я понимаю. Мне тоже часто случается что-нибудь обдумывать, и если меня кто-нибудь зовет, велит подойти, мне очень неприятно. Иногда я готов хоть целый день тихонько размышлять, но, как нарочно, именно тогда непременно надо играть, учиться или еще что-нибудь делать, и это очень меня сердит.
Пьер смотрел в пространство перед собой, изо всех сил стараясь выразить то, что имел в виду. Трудная задача, и большей частью тебя до конца не понимают.
Они вошли в Верагутову гостиную. Художник сел, поставил мальчика меж своих колен.
– Я знаю, что ты имеешь в виду, Пьер, – мягко сказал он. – Хочешь теперь посмотреть картинки или лучше порисуешь? Думаю, ты мог бы нарисовать историю с мышонком.
– О да, с удовольствием. Но для этого нужен большой лист бумаги.
Отец достал из ящика стола лист рисовальной бумаги, очинил карандаш и подвинул мальчику стул. И мальчик, стоя на коленках на стуле, вскоре принялся рисовать мышонка и кошку. Верагут, чтобы не мешать, сел позади него и смотрел на тонкую загорелую шею, гибкую спину и благородную, упрямую голову ребенка, который целиком ушел в свое занятие и трудился, нетерпеливо шевеля губами. Каждый штрих, каждый маленький успех и каждая неудача отчетливо отражались в этих живых губах, в движении бровей и морщинках на лбу.
– Ах, ничего не вышло! – воскликнул Пьер немного погодя, выпрямился, опершись на ладони, и, прищурив глаза, критически взглянул на свой рисунок.
– Не получается! – сердито посетовал он. – Папа, как нарисовать кошку? Моя похожа на собаку.
Отец взял рисунок в руки, с серьезным видом рассмотрел.
– Надо немножко подчистить, – спокойно сказал он. – Голова слишком большая и недостаточно круглая, а лапы слишком длинные. Погоди, сейчас все исправим.
Он осторожно раз-другой провел ластиком по листу, потом взял новый лист и нарисовал на нем кошку.
– Гляди, кошка должна стать вот такой. Присмотрись хорошенько и нарисуй новую.
Однако терпение Пьера иссякло, он отдал карандаш отцу, и тому пришлось рисовать дальше самому – кошку, потом котенка, потом мышку, потом Пьера, который приходит и освобождает ее, а в конце концов мальчик потребовал нарисовать еще и экипаж с лошадьми и кучером.
Но и это ему вдруг тоже наскучило. Напевая, он несколько раз пробежался по комнате, выглянул в окно, идет ли дождь, и пританцовывая направился к двери. Некоторое время под окнами еще слышался негромкий, звонкий детский голос, потом все стихло, и Верагут остался один, держа в руке лист с кошками.
Глава 8
Верагут стоял перед своим большим трехфигурным холстом и писал платье женщины, тонкое, зеленовато-голубое платье, у выреза которого одиноко и печально поблескивало маленькое золотое украшение, которое только и ловило свет, не нашедший места на затененном лице и чуждо и безрадостно стекавший вниз по холодному голубому платью… тот же свет, что рядом радостно и задушевно играл в непокрытых светлых волосах прелестного ребенка.
В дверь постучали, и художник нехотя, с досадой отступил от картины. Когда же немного погодя постучали снова, он решительным шагом подошел к двери и приоткрыл ее.
Там стоял Альбер, который за все каникулы ни единого разу не заходил в мастерскую. В руке он держал соломенную шляпу и слегка неуверенно смотрел в нервное лицо отца.
Верагут впустил его.
– Добрый день,