остается только терпеть свою жизнь. Глубокий, мощный гипноз смирения рухнул, и сквозь брешь роем вырывались наружу безотчетные инстинктивные силы долго скованной и обманутой жизни.
Чем отчетливее звучали эти голоса, тем пугливее вздрагивало сознание художника в болезненном страхе перед окончательным пробуждением. Снова и снова он судорожно жмурил ослепленные глаза и, трепеща всеми фибрами, противился необходимой жертве.
В большом доме Йоханн Верагут появлялся редко, обеды и ужины ему почти всегда приносили в мастерскую, а вечера он зачастую проводил в городе. Но встречаясь с женой или с Альбером, был тих и кроток и, казалось, думать забыл о былой враждебности.
На Пьера он как будто бы толком не обращал внимания. Раньше хотя бы раз в день заманивал мальчугана к себе в мастерскую или гулял с ним в саду. Теперь же случалось, что он по нескольку дней не видел ребенка и не стремился к нему. А встретив мальчугана, задумчиво целовал его в лоб, с печальной рассеянностью смотрел в глаза и шел своей дорогой.
Как-то раз в послеобеденное время Верагут забрел в каштановую рощу, день выдался нежаркий, ветреный, косыми струйками крошечных капель моросил теплый дождь. Из открытых окон большого дома доносилась музыка. Художник остановился, прислушиваясь. Незнакомая пьеса. Чисто и с достоинством звучала она в своей очень строгой, гармоничной и спокойной красоте, и Верагут слушал с задумчивой радостью. Странно, вообще-то это была музыка для стариков, сдержанная и суровая, в ней не было совершенно ничего от вакхического угара той музыки, какую он сам когда-то в юности любил превыше всего.
Он тихонько вошел в дом, поднялся по лестнице и без предупреждения, бесшумно появился в музыкальном салоне, где его приход заметила одна только госпожа Адель. Альбер играл, а маменька слушала, стоя у рояля; Верагут сел в ближайшее кресло, опустил голову и замер, обратившись в слух. Потом поднял глаза, посмотрел на жену. Здесь она была дома, в этих комнатах прожила тихие, разочарованные годы, как он прожил их в мастерской у озера, но у нее был Альбер, она находилась с ним рядом, растила его, и теперь этот сын ее гость и друг, он у нее дома. Госпожа Адель чуть постарела, научилась спокойствию и сдержанности, взгляд ее стал твердым, рот – суховатым; однако ж корней она не утратила, прочно стояла в собственной атмосфере, и в этой ее атмосфере росли сыновья. Она не могла уделить ни особенно пылких чувств, ни порывистой нежности, не обладала почти ничем из того, что некогда с надеждой искал у нее муж, но вокруг нее был родной, домашний уют, породой и характером дышали ее лицо, ее существо, ее комнаты, здесь была почва, где могли расти и благодатно процветать дети.
Верагут кивнул, как бы с удовлетворением. Здесь нет никого, кто что-нибудь утратит, если он исчезнет навсегда. В этом доме обойдутся без него. Он будет снова и снова тут и там на свете устраивать себе мастерскую и вести деятельную жизнь, полную жарких трудов, только вот все это никогда не станет родным домом. По правде говоря, он давно это знал, ну и что? Пусть так.
Альбер перестал играть. То ли почувствовал, то ли заметил по глазам матери, что в комнате есть кто-то еще. Обернулся и удивленно, с недоверием взглянул на отца.
– Добрый день, – сказал Верагут.
– Добрый день, – смущенно отозвался сын и принялся перебирать ноты в шкафу.
– Вы музицировали? – доброжелательно спросил отец.
Альбер пожал плечами, словно спрашивая: разве ты не слышал? Он покраснел и спрятал лицо в глубине шкафа.
– Было так замечательно, – с улыбкой продолжал отец. В глубине души он чувствовал, как мешает им его приход, и не без легкого злорадства добавил: – Сыграй, пожалуйста, что-нибудь еще! Что хочешь! Ты сделал большие успехи.
– Ах, мне не хочется, – сердито возразил Альбер.
– Пожалуйста. Прошу тебя.
Госпожа Верагут испытующе посмотрела на мужа.
– Ну же, Альбер, садись! – Она поставила на пюпитр нотную тетрадь. При этом рукав ее задел серебряную корзиночку с розами, стоявшую на рояле, и с десяток бледных лепестков осыпался на полированное черное дерево.
Юноша сел на фортепианный стул и заиграл. Смущенный и рассерженный, он играл, словно выполняя докучливую обязанность, быстро и равнодушно. Минуту-другую отец внимательно слушал, потом погрузился в раздумья, в конце концов вдруг встал и тихонько вышел вон, не дожидаясь, когда Альбер закончит. Уходя, он слышал, как юноша со злостью барабанит по клавишам, а затем резко обрывает игру. «Вы ничего не потеряете с моим отъездом, – думал художник, спускаясь по лестнице. – Господи Боже мой, как же мы далеки друг от друга, а ведь когда-то были чем-то вроде семьи!»
В коридоре ему навстречу выбежал Пьер, сияющий и в большом волнении.
– О-о, папи, – воскликнул он, переводя дух, – как хорошо, что ты здесь! Представляешь, у меня есть мышка, маленькая живая мышка! Смотри, вот она, в руке… видишь глазки? Ее поймала рыжая кошка, играла с нею и ужас как мучила, отпустит ненадолго, даст отбежать и снова ловит. Тогда я быстренько вмешался и выхватил мышку у нее из-под носа! Что нам теперь с нею делать?
Разгоряченный от радости, он смотрел на отца и все же испуганно вздрогнул, когда мышка в его кулачке зашевелилась и громко запищала от страха.
– Давай выпустим ее в саду, – сказал отец, – идем!
Он велел принести зонтик и увел мальчика с собой. С просветлевшего неба падали редкие капли, мокрые гладкие стволы буков блестели чугунной чернотой. Среди разросшихся, туго переплетенных меж собою древесных корней оба остановились. Пьер присел на корточки и стал медленно разжимать кулачок. Лицо у него разрумянилось, светло-серые глаза горели напряженным вниманием. И вдруг, словно уже не в силах терпеть, он резко раскрыл ладошку. Мышка, махонький детеныш, со всех ног кинулась прочь, но чуть поодаль замерла возле толстого корня. Было видно, как ее бочка́ раздуваются от тяжелого дыхания, а блестящие черные глазенки пугливо озираются по сторонам.
Пьер громко вскрикнул и хлопнул в ладоши. С перепугу мышка, как по волшебству, исчезла под землей. Отец бережно пригладил густые волосы мальчугана.
– Пойдешь со мной, Пьер?
Малыш вложил руку в ладонь отца, и они пошли дальше.
– Теперь мышка уже дома у своих мамы и папы, рассказывает им, что случилось.
Пьер болтал без умолку, взахлеб, а художник чувствовал в ладони теплую ручку, и при каждом слове и восклицании ребенка сердце у него трепетало, снова погружаясь в неволю и тяжкие чары любви.
Ах, никогда в жизни он уже не изведает такой любви, как