ним.
— Добрая Мать? — не поверил Йова. — Кочевники убили тебя!
— Ох, ты думал, меня так легко убить? — спросила она с сочувственной усмешкой и тут же повелительно воскликнула: — Подойдите сюда! Мой сын ранен. Поднимите его туда, на холм.
— Чего это мы должны слушать тебя?
— Делайте, как она велит! — сказала Марифа, выходя вперёд. Чёрный Коготок хотел задержать её, но она отвела его руку. — Это очень, очень старая история. Слишком многое уже произошло, мы не сможем это изменить. Лучше сделать так.
— А, Марифа! — оскалился Йова. — Хочешь быть умнее всех?
— Это то, чего я никогда не хотела, брат мой, — тихо ответила она. — Об этом я никогда не просила.
Кочевники подошли. Йова мог только зло смотреть, но здесь и теперь его приказов больше не слушали. Уту подняли. Шестеро мужчин сделали это.
— Я с вами, дети мои, — сказала Добрая Мать. — Я достала цветок с рогов антилопы, а ведь они бы мне его не дали по своей воле! Дождь пошёл. Это хорошо.
Она пошла впереди, выбирая путь между павших; брела мимо погасших костров, мимо шатров, которые так и не успели разобрать после ночи; мимо притихших кустарников и опять мимо тел. Они лежали повсюду — воины и кочевники, что пришли сюда в надежде на бессмертие, и их женщины, и люди с чужих берегов. Все они бились за то, во что верили — но они верили в разное, а значит, кто-то неизбежно ошибся.
Лишь у края разорённого битвой лагеря Добрая Мать на миг остановилась и посмотрела на каменного человека, но о чём она думала, никто бы не смог сказать. Потом она заметила того, кто, сжавшись, пытался укрыться за каменным телом. Слепой, он не понимал, чем кончилась битва и кончилась ли она.
— А, Бахари, — сказала она с насмешкой. — Перехитрил меня. Я говорила, что проживу достаточно долго, чтобы плюнуть тебе в глаза. Где же твои глаза?
И она пошла дальше, к холму — а с неба сыпался дождь и падал золотой свет, и перед холмом встала белая арка, высокая и широкая. Сначала она была едва видна, игра воды и света, но когда люди подошли ближе, арка уже проявилась отчётливо.
На плоской вершине холма, у источника ещё оставались работники и лежали тела тех, кого растерзал Уту. Живые дрожали и жались друг к другу, они боялись даже теперь, но Добрая Мать не смотрела на них.
— Положите его, — велела она людям, которые несли Уту. — Я так долго мечтала об этом дне! Сколько жизней я мечтала…
В это время внизу, у подножия холма, Нуру остановилась и погладила каменного человека по щеке, по лбу, пытаясь стереть выражение муки, застывшее на его лице.
— О, Сафир, — прошептала она. — О, мой бедный. Я не знаю, что я наделала.
— Идём, — позвал Мараму и обнял её за плечи. — Мы ещё вернёмся к нему.
А дождь всё шёл. Вода наполнила маленький бассейн, выложенный камнем, и Добрая Мать зачерпнула её и, развернув чёрную ткань, опустила в чашу белый цветок. Потом, воздев чашу над головой, она рассмеялась.
— Ах, дети мои! — сказала она. — Пусть вы дети разных матерей и не мои по крови, но эти узы крепче любых других. Вы были со мной, когда всё началось, и вы теперь со мной, когда я сделаю, что хотела.
Уту лежал, повернув к ней голову. Он мог только смотреть, хрипло и часто дыша, и Хасира, стоя рядом с ним на коленях, тоже смотрела на Добрую Мать.
— Пейте, — сказала та, подавая им чашу, и сама поднесла каменный край к оскаленной пасти Уту и придержала его голову. — Ах, наконец! О, как я хотела этого — для вас!
Хасира допила остаток. Они стояли на коленях рядом с Уту, и старая женщина обняла свою названую дочь, прижала к груди, покачивая, и погладила сына по волосам. Люди молчали, и никто не двигался с места.
— Простите меня, дети мои, — сказала Добрая Мать. — Я не была добра с вами, но вы-то всегда были мне верны.
И пока она говорила, её дети вновь изменились. Исчезли грубые когти; остались ладони с тонкими нежными пальцами. И волосы стали как шёлк, и лица, ещё покрытые кровью, стали белы и прекрасны. Такими она и оставила их на земле — юными, совершенными, неподвижными, — и сама закрыла их золотые глаза.
— Что за желание ты загадала? — не сдержавшись, воскликнула Нуру. — Ты что, пожелала им смерти?
— Ох, — сказала Добрая Мать, поднимаясь, и глаза её были такими усталыми. — Да кто придумал, что цветок исполняет мечты? Он ядовит, только и всего. Только и всего…
— А они знали?..
Добрая Мать не ответила.
Она сошла с холма, ступая нетвёрдо, будто теперь на неё навалилась тяжесть многих жизней, и Мараму поддержал её и проводил к каменному человеку.
— Ты больше не служишь мне, но сделай добро, сыграй, — тихо попросила она, и музыкант поднёс к губам белую дудочку.
Мелодия лилась, нежная и печальная, и скалы повторяли её; и дождь ещё шёл, и солнце ещё светило.
— Почему он не сражался? — вполголоса пробормотал Поно, и Добрая Мать услышала его.
— Разве же их создавали для битвы? Они дети мира, — качая головой, задумчиво ответила она. — Когда-то я считала это слабостью… Да проснись же, Сафир! Если уж я нашла смелость явиться к тебе, то и ты не прячься за этой каменной кожей!
И тогда он пошевелился, и опустил вскинутую руку, и посмотрел на неё. Долго они смотрели друг на друга и ничего не говорили, и никто не посмел нарушить это молчание.
— Ах, слишком много времён, — сказала наконец Добрая Мать, с усмешкой проводя по своей щеке, и в голосе её звучала досада. — Я могла бы отнять чью-то жизнь и прийти к тебе красивой. Ох, был соблазн. Но я устояла. А ты всё такой же…
Он промолчал.
— Ты обидел меня тогда, — сказала она. — Нет, это было больше обиды, больше всего, что я знала. Я уже обещала своему народу вечную жизнь. Меня уже почитали за это — и всё, всё погибло. Я убила их всех. Ты знал?
Он кивнул.
— А, мои дети сказали. Только их я и оставила. У меня не было выбора. Ты мне его не дал.
— Выбор есть всегда, — ответил Сафир.
— Да, и какой же выбор? Увидеть, как проклятие сокращает их жизни, как они утрачивают красоту, а мой народ всегда ею славился… Кроме того, меня бы убили. Нет, у меня не было выбора.
Она усмехнулась горько.
Здесь