Заслуга в установлении личности Макогонова целиком принадлежала Старику, благодаря ему розыск вышел на новую спираль, и руководство это отметило. Он даже получил возможность определять наиболее перспективные направления работы группы, выбирая для себя то, что больше соответствовало его интересам. И через день-два Старик рассчитывал ухватиться за ниточку, ведущую к преступникам.
Но рассказывать обо всем этом Элефантову Старик не мог, да и не хотел, он не отличался болтливостью и никогда не говорил с посторонними о работе. Он вообще не любил откровенничать, на это были свои причины, и сейчас немного досадовал на себя за то, что дал возможность Элефантову догадаться о некоторых вещах.
Впрочем, о самом главном он, конечно, не догадается, не узнает, что для двадцатитрехлетнего Старика из далекого грозного года Гюрза была не просто товарищем по оружию — умелым, решительным и надежным, но любимой женщиной с нежным именем, волнующим голосом, пахучими шелковистыми волосами и ласковыми руками. Старик вспомнил, как поздравлял ее с удачей после выпускного экзамена, что самое страшное, она была такой, как всегда: так же мило щурилась, чуть-чуть кокетничая, смеялась переливчатым смехом, наклоняя голову к левому плечу. И когда выяснилась история с подполковником, тоже держалась совершенно естественно, как ни в чем не бывало, а на его первую реакцию — ужас и растерянность — холодно бросила: «Нечего распускать слюни — это война».
И потом, когда он встретился с ней там, у немцев, это было очень трудно, почти невозможно, но он прошел сквозь все заграждения и посты охраны, как нож сквозь масло, не случайно послали именно его: он лучше других знал повадки Гюрзы и, наверное, больше других хотел добраться до нее, потому, наверное, ему это и удалось. Когда он встретился с ней там, она почти не выдала испуга, как будто пришел званый гость, и вела себя приветливой хозяйкой, только чаю не предлагала — про жизнь спросила и про ребят и смотрела чистыми ясными глазами, так что он растерялся и смущение некоторое ощутил, но это там, во второй своей половине, а первая действовала автоматически и ошибки сделать не могла.
А ведь сделал он все-таки ошибку, и не одну: в разговор с ней вступать не следовало, ни к чему, слова ласковые, дурманящие слушать нельзя было, и хотя веры ей он не давал, обмяк, растекся, как толовая шашка в костре, тут-то она пистолетик свой второй и вытащила.
Старик машинально потер левый бок под сердцем, он часто так делал, со стороны посмотришь — барах — лит моторчик, ан нет — рана там у него, самая болезненная, всю жизнь не рубцуется.
Не догадался обо всем этом Элефантов, да и никто не догадается, если не узнает, потому и откровенничать не следует: с женой своей откровенно поговорил, душу раскрыл, считал — секретов между близкими не должно быть, да и тяжело все внутри держать, а оно вон как обернулось… Когда не сжились они, покатилось дело к разводу, она небось решила, что он на жилплощадь позарился да имущество делить начнет, и упредила — явилась к замполиту да вывалила целый короб; дескать, допоздна где-то шляется, в воскресенье, в праздники дома не сидит, ночами зубами скрипит и ругается страшными словами, а то и немецкие фразы выкрикивает, боится она его, и недаром: он в войну невесту убил, рука не дрогнула, сам рассказывал… В одну кучу все свалила, вот ведь дури!
И лицо исказилось гневом, будто он ей ужасное горе причинил, у Гюрзы, кстати, тоже, когда стреляла, можно подумать, это он товарищей предал и к врагу перешел. Вообще, палачи и предатели люто ненавидят тех, кого они казнят и предают, очевидно, в том есть своя логика, так им легче жить…
Но когда Старик сказал, что на жилплощадь и вещи не претендует, прошел гнев, сразу прошел, она даже вроде как в оправдание его промямлила, дескать, жертва войны, а что она знает о войне, девчонка, на молодой женился, бес попутал, хотя и разница не особо — десять лет, да вся жизнь В этих годах. Потом встречались на улице, здоровались, она про здоровье спрашивала, вежливая.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Но откровенничать с кем-либо Старик зарекся, хотя, бывало, прямо распирали воспоминания, видно, к старости… Только с Крыловым говорил иногда о прошлом, да сейчас вот с Элефантовым, хороший парень, а неустроенный — тоска в глазах, сидит ночью в чужом доме, хотя к водке интереса нет, слушает жадно, что-то жжет его изнутри, мучает…
Старик допил водку, Элефантову уже не наливал, чему тот явно радовался, потом они пили крепкий чай, потом Элефантов ушел, задаваясь вопросом, какая же невидимая субстанция отличает Старика от других людей, в чем секрет его силы, уверенности и спокойствия, а Старик сидел в пустой кухне, глядя остановившимися глазами в черное блестящее стекло окна, о чем-то крепко думал и, наверное, не считал себя самым сильным, уверенным и спокойным.
Утром Старик вышел во двор, как всегда, бодрым, собранным и энергичным. Возле подъезда он столкнулся с Семеновым — председателем садоводческого товарищества. Тот был в форме, на кителе звенели четыре медали и десятка полтора юбилейных значков.
— Иду выступать перед школьниками, — пояснил он в ответ на молчаливый вопрос Старика. — Надо рассказывать молодому поколению, как мы воевали и на фронте, и потом…
Старик хорошо знал, что Семенов всю жизнь служил в паспортном отделе и участия в боевых действиях не принимал, но сам Семенов об этом забыл и часто удивлял окружающих подробностями своего героического прошлого.
— А ты зря самоустранился, — сурово выговорил он Старику, — тебе ведь, как и мне, есть что вспомнить! И награды у тебя тоже имеются, показать их молодым — не грех… А ты все в стороне, в стороне… Сейчас куда идешь? В кино?! — В его голосе было такое возмущение, будто Старик признался, что направляется в вертеп разврата. — Эх! — Он печально махнул рукой. — Не хотят люди пользу обществу приносить, совсем не хотят!
Сидят на всем готовом, пенсии получают да в кино ходят. Стыдно!
Глядя в обиженную спину уходящего Семенова, Старик почему-то вспомнил, что работником тот был нерадивым и частенько получал нагоняй от начальства. А в отставке у него проснулась инициатива, ключом забила активная деятельность, соответственно изменилась самооценка. Вон даже походка стала куда уверенней!
Старик покрутил головой, взглянул на часы, отметив, что встреча с Семеновым отняла у него семь минут и грозила выбить из намеченного графика, и ускорил шаг.
К проходной завода он подошел, как и рассчитывал, предъявил вахтеру удостоверение — не внештатного сотрудника, а старшего инспектора по особо важным делам, оставленное ему по особому распоряжению генерала, — и беспрепятственно прошел на территорию.
Завод числился на хорошем счету — хищений здесь почти не было, в вытрезвитель и милицейские протоколы рабочие не попадали, ЧП не происходило.
Побродив по двору минут двадцать. Старик убедился, что дисциплина здесь поддерживается на высоком уровне: никто не болтался без дела, не ходил из цеха в цех, его самого трижды остановили и поинтересовались, кто он такой и кого ищет. Не дожидаясь четвертого вопроса, Старик направился в дирекцию.
Его принял главный инженер, уже осведомленный, что по территории завода ходит майор милиции. Старик коротко изложил суть дела, точнее, ту часть сути дела, обойтись без которой было нельзя, потом его провели в инструментальный цех, а затем в отдел кадров.
Через два часа Старик вышел из проходной, имея в нагрудном кармане список рабочих инструментального цеха и схему расположения их станков, а в боковом — два десятка пронумерованных полуторасантиметровых отрезков бронзы диаметром шесть миллиметров.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Вряд ли кто-то из помогавших Старику работников завода догадался, что именно он ищет. Понять это мог человек, знающий, что инкассатор был убит из самодельного автомата самодельными пулями калибра 5,6 мм, изготовленными из бронзового стержня. И что прутки бронзы соответствующей марки поступали только на один завод в городе.
Физико-техническая экспертиза подтвердила идентичность отобранных Стариком образцов бронзы составу пуль. И если бы трассологи сумели «привязать» пули к конкретному станку, на что старик, хорошо знающий цену подобным удачам, не очень-то надеялся, дело было бы наполовину сделано.