В своем заявлении при приеме в комсомол Надя писала: «Хочу быть достойной дочерью Родины и готова отдать за нее жизнь, если это потребуется».
Поразительную глубину и звучание обретают привычные строки, когда их освещает вдруг кровь того, кто их написал, свято и постоянно в них веря. В таких случаях строки уже навечно сливаются с именем человека, его неподдельным, подлинным мужеством и благородством.
Когда спустя несколько лет в ЦК ВЛКСМ Надежду Курченко награждали посмертно высшей наградой Ленинского комсомола — Почетным знаком ВЛКСМ и Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ, строки эти вновь пришли из недавнего Надиного прошлого, пришли, чтобы навсегда остаться в ее вечном настоящем рядом с памятью о ней самой.
Говоря о комсомолке Надежде Курченко, следует, видимо, особо подчеркнуть: ее принадлежность к ВЛКСМ была лишена и малой доли формальности — всем своим сердцем Надя безраздельно находилась в союзе единомышленников. Комсомольский билет и значок являлись для нее такими же внутренними, освященными понятиями, как и сам союз. У комсомола, в понимании Нади, не было внешних примет, отдельных от его главной сути. Все было единым, и сама она была в естественном единстве с комсомолом.
Даже тетради Нади Курченко, которые она заполняла на комсомольских семинарах, говорят об этом единстве, о ее отношении к обязанностям комсомольца, ее хороших, умных заботах. В одной из них, правда, встречаются и неожиданные строки — строки ее любимой песни: «Счастлив, кому знакомо щемящее чувство дороги, где ветер рвет горизонты и раздувает рассвет». Но, может быть, в этом как раз и нет неожиданности…
Чувство дороги было знакомо Наде! Пусть эти дороги и тропы пролегали пока недалеко от дома, но они были постоянными и были иногда по-настоящему трудными, Еще в Понине, в школе, а затем и в Сухуми она непременный организатор и участник туристских походов. После ее гибели один из походных снимков — Надя в штормовке, капюшон нахлобучен на голову, мечтательная, милая улыбка — обошел многие страницы… Те, кто с ней рос и работал, видели Надю в подобном наряде очень часто.
Дети директора интерната Георгия Николаевича Луб-нина и его супруги, учительницы Галины Васильевны Лубниной, — Виктор и Лена, большие друзья Нади, были наиболее частыми участниками трудных походов, затеваемых Надей. В сложных, неожиданных ситуациях (особенно на речках) они оказывались не раз. Надя была на высоте — ее реакция на чье-то недомогание, чью-то пусть малую беду, даже трудность была поразительной. Никто не успевал раньше Нади заметить чьей-то усталости или травмы. Надя была первой. Сама же она никогда и ни в чем не обращалась за помощью. Если кто-то устал — забирает рюкзак, скомандует, смеясь: «Иди налегке! Потом поможешь мне!» Но конечно, «потом», когда следовало бы помочь ей, она уже помогала кому-то другому. И лишь однажды…
Однажды, вспоминает Б. Баженова, вечером, во время похода, когда все улеглись спать, Надя подошла и тихонько шепнула: «Вот подорожник, помогите мне, пожалуйста, перевязать ногу». Оказывается, в дороге она до крови сбила ноги, но терпела, шла, не сбивая общего ритма, никому не хотела доставлять хлопот. Кажется, это был первый и последний случай, когда ей помогали в походе.
Туристские воспоминания Надиных одноклассников хочется сблизить с рассказами тех, с кем Надя работала в Сухуми. Но они одинаковы! Их нельзя, оказывается, сблизить — они будут выглядеть необъяснимо повторенными абзацами!
Такова была натура Нади, в лучшем значении слова неизменная.
Теперь, подводя итог рассказу о детских, школьных годах Нади, следует дать слово ее матери, Генриетте Ивановне Курченко. Несколько важных моментов я привожу здесь из ее беседы в редакции «Комсомольской правды» с бывшей журналисткой газеты Т. Агафоновой. «Я мать, — говорила Г.И. Курченко, — мне просто каждый день жизни дочери объясняет, почему она не дрогнула в последний миг… Для многих она, наверное, станет символом, а для меня останется дочерью с очень коротенькой, но если бы вы знали, какой сильной, не боящейся трудностей в простом человеческом быту жизнью… Так случилось, — продолжала Г.И. Курченко, — что одно время я была морально очень подавлена, обездолена. А в Наде жил какой-то громадный эмоциональный заряд, который переливался от нее в мою жизнь и в жизнь младших детей… И в друзей ее позже, думаю, тоже… Она, Надя, сумела восстать даже против родного отца… который, прежде чем мы с ним расстались, коверкал мою жизнь и жизнь детей… С чего все хорошее в человеке начинается? Надя столько добра от людей видела, от учителей своих, от товарищей. Ну, с отцом нам не повезло, зато второй мой муж, в семью вошедший, отцом детей стал. Надя его очень любила…»
В том же разговоре Генриетта Ивановна рассказывала, как Надя переживала драму с отцом. Она, дочь, в то время была, по существу, в семье второй матерью. На ее плечи ложились все заботы по дому (Г.И. Курченко работала тогда в детском туберкулезном санатории), а забот было немало: накормить троих младших, убрать квартиру, подоить корову и выучить уроки, утихомирить напившегося отца, а иногда, когда уже было невмоготу и матери и детям грозила настоящая опасность, сбегать по морозу, ночью, за два километра в правление колхоза, к людям за помощью…
С матерью у Нади были замечательные, дружеские отношения. От нее у Нади секретов не было: мать была в курсе всех Надиных дел. Даже тех, которые чаще всего, как грозовые облака, обходят и родители и педагоги. В десятом классе, вспоминала Генриетта Ивановна, Надя сказала о своем друге: «У нас с Володей были и ссоры, но теперь, ты знаешь, всегда вместе делаем уроки, катаемся на лодке, рыбачим… Ты, мама, не будешь против, если потом, попозже, мы, наверное, на всю жизнь будем вместе?»
Что она, мать, могла ответить на это? Она, конечно, знала Володю — хорошего, доброго парня, но если бы даже не знала, разве не признала бы она права выбора за дочерью? Признала. Себе бы она оставила право совета… Она во всем доверяла Наде, верила в нее…
Отличная ученица, замечательная дочь, хороший помощник, преданный товарищ — школьница Надя Курченко. Но школьной жизни пришел конец — окончена школа. Что в этой жизни было необычного? И небывало яркого? Все было необычным, как у всех, и ничего не было необычного — тоже, как у всех. Детство как детство, юность как юность.
Когда люди узнали о героической гибели Нади, больше всего говорили все же о ее жизни. Может быть, наиболее точные и верные слова произнес тогда Герой Советского Союза Алексей Петрович Маресьев. Приведу их частично здесь.
«Ей бы жить да жить, — сказал он. — Но, уже зная о ней, я не могу представить, чтобы Надя поступила иначе, чтобы, спасая себя, бросила в опасности свой экипаж, пассажиров… Думаю о короткой, простой биографии… Невольно ищу что-нибудь такое, что предвещало бы подвиг, намекало бы на возможность героического поступка. Нет, не нахожу. Так же как не обнаружил бы в простых биографиях Зои Космодемьянской, Юрия Бабанского, Николая Гастелло, Вали Терешковой».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});