кто требует не делать этого и настаивает, что никогда этого не делал»[1130].
Поездка на моем детском французском равна работе, принуждению, неволе. И определенному стыду, который составляет основание социального стыда. Следствие и правило: никогда не сочетать работу с досугом, с праздностью, ни даже с активным туризмом, с посещениями, любопытством… Когда я в поездке, я очень мало «посещаю», никакого туризма, разве чтобы изобразить его и умереть с тоски, когда заставляют им заниматься[1131].
Возможно, нечистая совесть заставляет его несколько сгущать краски. Катрин Клеман вспоминает, что видела, как в Японии Деррида сиял как «радостный мальчишка», несмотря на очень плотную программу. Он любит внимание, которое ему уделяют, любит, когда сбивается повседневный ритм, любит очарование эфемерного возвращения к холостяцкой жизни. В противоположность отпускам, которые Деррида проводит в одном и том же месте в кругу семьи и которые внушают ему немало страхов, поездка для него – идеальное лекарство от депрессии. Но, как это часто бывает, реальность полна противоречий: хотя он любит уезжать, по меньшей мере так же он радуется возвращениям.
Когда Жан-Люк Нанси удивляется тому, что он принял то или иное приглашение, требующее долгой и утомительной поездки, ответ почти всегда один и тот же: «Это друзья, я не мог отказаться». Дружба – первый критерий отбора. Деррида любит встречаться с близкими и возвращаться в места, которые он знает, формируя у себя некоторые привычки. В Нью-Йорке и Ирвайне он изобретает определенные ритуалы. В Балтиморе он любил посещать дом По и его могилу. В Праге он всегда обязательно бывал на могиле Кафки. Как и все остальное, наиболее ценны и притягательны места, которые полны воспоминаний.
Особое место занимают поездки в Италию. В «Боковом проезде» он пишет, что это единственная страна, в которую он хотел бы «вечно возвращаться». Это одна из немногих стран, где он «иногда бывал без публичного или академического „предлога“, с друзьями по жизни и по мысли»[1132]. Юг частично заменяет ему Алжир, теперь недоступный. Деррида любит Неаполь и Помпеи, Капри, Пестум и Сицилию. Маурицио Феррарис рассказывает, что однажды в Ренде он сказал, что очень рад очутиться в Калабрии, поскольку в Алжире часто говорили о бандитах из Калабрии: «После ужина мы вышли прогуляться, и Жак сказал мне, что с самых юных лет его очень завлекали истории про мафию. И именно в этот момент из соседнего дома раздалась музыка из „Крестного отца“…»[1133]. Север Италии связан с его друзьями Валерио и Камиллой Адами, у которых он любит останавливаться на несколько отпускных дней с Маргерит – в первые годы в Ароне, потом в Мейне, на берегу озера Маджоре. Он рад поучаствовать в летнем семинаре. Для него это настоящая мечта, идеальное счастье: «…два или три дня на солнце над озером, говорить о чем-то вроде происхождения произведения искусства перед итальянскими студентами-художниками»[1134].
Путешествовать не всегда было просто. В течение пяти лет тревога мешала ему летать самолетом. Ему пришлось заставить себя снова летать на самолетах, но со временем ему это начало нравиться, особенно с тех пор, как его статус позволил летать первым или бизнес-классом. Долгие часы перелета – для него это особый момент, когда он может предаться работе, зная, что никто не помешает, словно бы в какой-то паузе, вне времени. Но тревога не исчезла, она просто стала менее отчетливой: «Я никогда не отправляюсь в поездку… не удаляюсь из дома хотя бы ненадолго, не думая о том, что умру до возвращения, представляя себе эту смерть во всех подробностях, с соответствующими кадрами из фильмов и сценариями»[1135].
Тревога распространяется и на его семью, словно бы его отсутствие было для нее опасным. Едва приехав в место назначения, он тут же звонит домой, чтобы успокоиться. «Как только я вхожу в гостиничный номер, я смотрю даже не на стены (порой я не замечаю их в течение нескольких недель), мне важен телефон, код страны и местный номер, я тут же звоню»[1136]. То же самое он сделал еще тогда, когда отправился в Йель, а Поль де Ман и Хиллис Миллер заехали за ним в аэропорт Кеннеди: едва забрав свой чемодан, он бросился звонить. Он, тот, кто сделал из «события» и «пришествия» одну из своих главных тем, постоянно молится о том, «чтобы ничего не случилось, словно бы не могло случиться ничего такого, что в конечном счете не было бы злом»[1137].
У Деррида мало развлечений. Футболом, который был одной из главных страстей его юности, после Алжира он уже не увлекался. После Колеа он никогда не играл, а матчи по телевидению смотрит лишь изредка. В начале 1960-х годов он регулярно играл в теннис: в памяти Соллерса первый образ, связанный с Деррида, – это ракетка на заднем сиденье его «ситроена». В 1980-х годах он занимался джоггингом, подхватив это увлечение в Калифорнии, но, решив, что обещанного удовольствия ждать слишком долго, в конечном счете бросил. Он никогда не любил ходьбу и теперь все больше избегает ходить пешком. Плавание по-прежнему привлекает его, но только в море.
Театр с тех пор, как его водил туда Мишель Монори, обычно ему скучен, кроме пьес Шекспира. Конечно, он внимательно следит за спектаклями знакомых из близкого круга, пьесами Элен Сиксу, теми, что ставит Даниэль Месгиш, а также спектаклями, с которыми связаны Жан-Люк Нанси и Филипп Лаку-Лабарт. Но это больше из дружбы, чем из подлинного интереса.
Кино имеет намного большее значение. В детстве в Алжире и в студенческие годы в Латинском квартале он смотрел много фильмов. В Рис-Оранжис это сложнее. В основном Деррида ходит в кино, когда он в США. В противоположность Делезу, автору двух крупных произведений на эту тему, Деррида – совсем не синефил. В кино он ищет прежде всего возможность освободиться от запретов и забыть на время о работе. В интервью журналу Cahiers du cinéma он отстаивает это измерение «культуры, которая не оставляет следов»:
Это искусство, остающееся народным… Это даже единственное по-настоящему народное из великих искусств… И нужно оставить его, сохранить в этом виде… Когда я бываю в Нью-Йорке или в Калифорнии, я смотрю множество американских фильмов, все, что идет в прокате, и фильмы, о которых говорят, поскольку мне же надо быть в курсе. Это момент, когда у меня есть свобода и возможность вернуться к этому народному отношению к кино, которое для меня необходимо…