пока две категории. К первой он относил тех, кто шел на войну смело, без оглядки на свое семейное положение и совсем не задумываясь над собственной судьбой. Таких было большинство. Ко второй — тех, кто был не против идти в армию, на фронт, но стремился попасть на какую-либо командирскую должность или стать политруком, комиссаром, чтобы иметь аттестат, ссылаясь на то, что мать, жена, дети остаются без кормильца. Их немного, но все же они, к досаде Тушина, были.
Сидевшего сейчас на бюро «апеллятора» Половнева Тушин не раздумывая отнес к первой категории. На фронт стремится смело и настойчиво. Ни о каких командирских постах не только не заикается, но, похоже, и не думает. Идет на войну без страха и сомнений, как истинный рыцарь коммунизма, хотя у него остаются жена, двое детей и теща, живущая на его иждивении, о чем Тушину было хорошо известно. И вот этой своей беззаветностью, готовностью на все Половнев и располагал к себе сердце секретаря райкома партии, несмотря на то что сердце это было отнюдь не из мягких, а из прокаленных и закаленных в огне классовых битв.
«Эх, милый! — неожиданно с сочувствием подумал Тушин. — Ты ведь не знаешь, что это за штука — война. Ты даже в армии не служил. Рядовой, необученный. Тебе же будет трудно, ох как трудно. А может, и нам не отпускать его… согласиться с решением бюро заводского комитета, как просил Федоров по телефону?»
Мысли эти в голове Тушина пронеслись в то короткое время, пока он серьезно и вдумчиво всматривался в Половнева, втайне симпатизируя ему и любуясь им. Григорий, глядя прямо в усталые серые глаза секретаря, сдержанно проговорил:
— Я не сержусь, Сократ Николаевич. Но меня волнует такая волокита. Непонятно, почему бюро парткома так нечутко отнеслось ко мне, то есть к моей просьбе? Дело же абсолютно ясное: человек хочет воевать против фашизма. Зачем его уговаривать, удерживать? Вы же помните, Сократ Николаевич, как шел разговор у товарища Федорова. На бюро парткома все это повторилось. Но я и у товарища Федорова тогда, при вас, и на парткоме доказал, что не являюсь незаменимым, что есть люди, которые готовы и вполне могут заменить меня… и меня и других подобных. А между тем вопрос о приеме стариков до сих пор так и не решен ведь! Дирекции, видите ли, невыгодно принимать их. Это же чушь какая-то! Невыгодно! Идет страшная война, а директор о какой-то выгоде толкует. И в постановлении пишут: «ввиду крайней нужды завода в квалифицированных рабочих в связи с военным временем». Смехота! Дорогой Сократ Николаевич! Нет же пока на заводе «крайней» нужды в квалифицированных рабочих!
«Не можем мы пустить его… не должны, — решил вдруг Тушин, неотрывно, почти с открытым восхищением смотревший на Половнева. — Такие люди в условиях войны и на производстве нужны до зарезу. Он ведь будет и на работе «вкалывать» без всякой меры, не щадя ни сил, ни живота своего. Без таких людей на заводе тоже не обойдешься».
— Да, да! — рассеянно кивнув, согласился он с Григорием. — Насчет приема старых, пожилых рабочих ты прав, товарищ Половнев, вполне прав. Что же касается нужды в квалифицированных рабочих, то тут у парткома подход тоже резонный. И ты напрасно считаешь, что нет в них нужды. Нужда есть, и дальше — больше, станет еще сильнее. Именно потому что — война! План работ на июль уже увеличен… и, наверно, еще увеличат. И конечно, одними стариками недостаток рабочей силы не покроешь… Так что, товарищ Половнев, по совести говоря, лично я затрудняюсь. То есть не знаю, как и быть с тобой. Отправить тебя политбойцом вроде мы и не можем. Ты — доброволец, а политбойцов мы, по указанию сверху, должны отбирать особо, со всей тщательностью… всесторонне взвесив, подходящ или неподходящ человек. И послать его по партийной мобилизации.
— Вот вы и взвесьте меня, и отберите, и мобилизуйте! — перебивая секретаря, с жаром воскликнул Половнев.
— Эка ты какой скорый! — усмехнулся Тушин. — Отберите и мобилизуйте! Мобилизуем-то мы ведь не сами непосредственно, а через первичные парторганизации. А твоя заводская парторганизация уже выполнила план разверстки по мобилизации на фронт. Остался только один человек, этот самый Митропольский… Он почему-то вовремя не явился… Но сегодня придет.
— Вряд ли придет, — усомнился Половнев.
— Почему ты думаешь, что не придет? — спросил Тушин.
— Не захочет он политбойцом. Вместо него — меня направьте.
— Мало ли чего — не захочет… Раз он парткомом отобран — никуда не денется. А тобой заменять его не можем без ведома парткома, ты в список мобилизуемых не включен. Напротив, вишь, какое решение о тебе… Стало быть, ты заводу нужен… и вашему парткому видней. Нет у нас оснований отменять решение заводского партийного комитета. Так что придется нам апелляцию товарища Половнева отклонить, а решение парткома признать правильным и утвердить.
Григорий вскочил как ужаленный. На скулах его кумачово выступили округлые пятна.
— Товарищ Тушин! Что вы какую-то волынку заводите! — перебивая секретаря, потрясая в воздухе обеими руками, раздраженно вскричал он. Григорий не мог сдержаться, хотя и понимал, что так не полагается разговаривать рядовому коммунисту с секретарем райкома. — То вы готовы были послать меня политбойцом, а теперь пошли вдруг на попятную… Дипломатию в ход пустили: «Партком постановил… парткому видней… мы не можем». Бюро райкома — вышестоящая организация… Вы вполне можете… Согласно уставу можете, и у вас есть основания отменить решение парткома обо мне. Но вы, именно вы лично, товарищ Тушин, почему-то не хотите… Почему? Скажите прямо: Половнев недостоин быть в Красной Армии, поэтому мы, мол, не можем удовлетворить его просьбу…
Тушин медленно, словно придавленный какой-то незримой тяжестью, приподнялся. Бледноватое усталое лицо его слегка порозовело, серые глаза удивленно расширились.
— Да ты что, товарищ Половнев! — растерянно пробормотал он. — Ты недостоин?!
— Да, видимо, я недостоин, — запальчиво продолжал Григорий. — У вас, наверно, есть какие-нибудь документы… Какая-нибудь кляуза… Это вполне возможно… потому что на производстве у меня не только друзья, есть и недруги. Выкладывайте на стол… что у вас там, в бумагах ваших… Вы же чего-то копались в папке, да не нашли или решили пока не вытаскивать… Чего же тянуть, играть в жмурки, в кошки-мышки… время понапрасну тратить?
Тушин стоял и молча так глядел на Половнева, словно не узнавал его. Наконец качнул удрученно своей большой блондинистой головой, негромко заговорил:
— Слушай, товарищ Половнев… Это ты уж того… пересаливаешь… Так что определенно пересаливаешь. Я даже не знаю, что тебе сказать! Кошки-мышки! — Тушин немного повысил голос — Оказывается, товарищи члены бюро, мы с вами собрались играть