память предостережение. – Не дразни гору.
Канифа отвязался от седла, и Думаи последовала его примеру. Готовясь к прыжку, он достал свои верные ледяные секирки и склонился всем телом против ветра. Когда он перебросил свой конец веревки Думаи, та обернулась к Никее, которая уже приподнялась, опершись на неуклюжие в грубых перчатках руки.
– Все вспоминаю… приходилось ли мне когда прыгать, – выговорила она с визгливым смешком. – Танцевала, плавала, охотилась верхом, а вот прыгать очень давно не случалось.
На последних словах ее настиг приступ кашля. Руки были заняты, не погладить по спине, но Думаи и на расстоянии слышала, как влажно клокочет у нее в груди. Она все же дотянулась до Никеи, запустила ладонь под ее меха и сорочку, прижала ладонь к грудинной кости, за которой знаменем на ветру билось сердце.
– Никея, – сказала она, – тебе не выдержать. Возвращайся.
– Выдержу. – Она снова закашлялась. – Дай… имбиря.
– Имбирь здесь не спасет, дурочка. Мастер Кипрун знает предел своих сил, и ты должна знать. – Думаи тронула ее щеку. – Ты дала слово.
Никея смотрела ей через плечо на дверь в горе. По белку ее левого глаза разливалась кровь.
– Да, – просипела она сквозь кашель, – дала. Если я сейчас соглашусь отступить, это будет доказательством моей честности. Ты запомнишь, Думаи?
Каждое слово раздирало ей глотку. Думаи кивнула, холод выбил слезы из глаз.
«Фуртия, когда я сойду, отнеси ее вниз. – Она снова привязала Никею к седлу. – Я позову, когда мы найдем, что нам нужно».
«Ты умрешь, не дождавшись меня, дитя земли».
«Мне горы не чужие. Прошу тебя, великая».
– Береги себя, – выдавила Никея, когда Думаи, поднявшись, повернулась к Канифе.
Едва она уперлась подошвой в боковину седла, порыв ветра выбил ее из равновесия и сбросил вниз. Веревка перекрутилась и натянулась. Долетели изорванные ветром крики. Ноги повисли над черной пропастью, в глазах снова потемнело. Фуртия, взревев, подалась к горе, качнув Думаи в ту же сторону.
Едва ноги коснулись опоры, Канифа сгреб ее за шиворот.
– Никея, веревка! – проорал он наверх, вбивая шипы в снежную корку. – Скорей, пока нас не утянуло!
Никея каким-то чудом справилась с узлом. Когда веревка провисла, оба повалились в снег.
Фуртия скрылась под кручей, и тогда Думаи встала, качнулась против ветра, спрятала руки под мех и потащилась за Канифой, волоча ноги, словно ее обули в каменные сапоги.
«Дитя острова».
С трудом обернувшись, она увидела Наиматун.
«Ветер веет скверной. Огонь близок, а звезда еще далека. Та звезда, что принесла нас в этот мир, – длиннохвостое светило из черных вод творения. Я должна защитить землю, которую зову своим домом».
«Спасибо, что проводила нас. – Думаи согнулась в поклоне. – Никто из нас не заслужил такой чести».
«И в тебе есть звезды, всадница. Однажды я еще увижу тебя в небе».
С этими словами Наиматун из Глубоких Снегов скрылась, оставив их там, где не было места человеку. Думаи не сомневалась, что видела божество странников в последний раз.
Канифа тем временем снова намотал веревку на пояс. Думаи достала свои секирки. Она вбила острие одной в лед, утвердила шипастую подошву, и они двинулись вдоль скалы.
Подъем в сравнении с ипьедскими восхождениями был чистой мукой. Она казалась себе вдвое тяжелее обычного. Каждый раз, подтянувшись на руках, Думан не могла отдышаться и была на грани обморока. Забросив наконец колено на покрытую настом вершину, она подумала, что сейчас умрет от жгучей боли в бедрах.
Пробитая в горном склоне дверь оказалась заперта изнутри. Тщетно Канифа колотил по ней кулаком. Собрав остатки сил, они рубили секирками трухлявое дерево, пока Думаи не удалось протиснуть руку в дыру, нащупать и сдвинуть железные засовы. Она никогда не упивалась допьяна, но именно так представляла опьянение – словно кровь сгустилась и едва текла в жилах.
За дверью у них подогнулись колени. Канифа поддержал Думаи и вытащил кожаный мешочек, которым обзавелся на Снежной дороге. Внутри лежало северянское огниво. Он выбил искру на промасленную обмотку факела, и огонек осветил пещеру.
Тонра выстроила себе скромное жилище. Сквозь туман в глазах Думаи разглядела очаг и три выцветшие подушки. Над очагом висел крюк для котелка. Толстые занавеси на стенах, циновки на полу – слабая защита против неземного холода. Стол был завален бумагами. Думаи прохромала к отверстию, уводившему в следующую пещеру.
Там они нашли завернутую в меха Тонру. Ее лицо скрывали черные волосы. Они отросли так, что женщина могла бы завернуться в них целиком и все равно концы стелились бы по полу.
Думаи опустилась на колени, склонилась – и не услышала дыхания. Сняв перчатку, она взяла женщину за руку, сдвинула рукав красной рубахи и прижала большой палец к запястью.
– Она мертва.
Канифа поднес факел поближе:
– Не истлела.
– Слишком чист и холоден воздух. На такой высоте ничто не гниет. – Думаи тронула пальцем пятно на боку у мертвой. – Здесь кровь, но умерла она, по-моему, не от этого.
– Скорей уж от голода. – Канифа потер нос. – Или Бразат ее в конце концов одолел.
Да, Тонра была страшно истощена, и в смерти скукожилась, как сухой лист. Думаи хотела отвести волосы с ее лица, но удержала руку. Не надо тревожить мертвых.
– Значит, Иребюл верно сказала. – При этих словах у нее сжались кулаки. – Неужели мы напрасно добирались в такую даль?
– Поищем еще.
В первой пещере на полу валялась слипшаяся кисть для письма и плитка туши. Они стали перебирать крошащиеся свитки.
– Кое-что тут на сейкинском. Старинное письмо, и все же… – Думаи перевела дыхание, моргнула. – Она с нашего острова?
«Я не пишу о том, что запомнила и что делала, потому что от этого боль моего изгнания станет лишь мучительнее, а душа и так исстрадалась. Лучше мне забыть те боль и скорбь, пусть не нахлынет на меня прошлое, которого я не в силах изменить. Впредь я буду наблюдать еженощное движение звезд так, словно у меня не было прошлого. Не будет у меня иного жилища, кроме этого, и иных друзей, кроме них.
Хотела бы я знать, выйдут ли в конце звезды – свечки верхнего мира».
Голова болела все сильней. Думаи перебирала листы, отыскивая хоть какое-то упоминание о равновесии.
«Нынче ночью я снова проснулась помимо воли. Этот звенящий воздух замедляет движение, как и следовало ожидать. Я думала, что примирилась со своей участью, но прежде меня отвлекал мир вокруг. Теперь я лишена этого утешения.
Путь, открытый другим, не для меня. Даже бросившись вниз, я, хотя бы и разбилась на куски, не перестану быть. Я боюсь испробовать этот путь. Не могу. Я должна сдержать слово, как держали его другие, лучше меня, – я, пережиток, светляк, продолжающий светиться и в янтаре».
Думаи слишком долго сдерживала себя. Теперь в животе у нее зазвенел страх. Все это – бред больного сознания, а не расчеты гения. Мастер Кипрун