патронов. У кого — пять, у кого— три, у кого — десять. А ведь там казачья сотня, там обученные, с пулеметами…»
Собравшиеся повстанцы не спускали глаз с Колдобы. Около двух пулеметов возились больные партизаны, едва приковылявшие в город из каменоломен.
Колдоба поднес бинокль к глазам. Вот они видны, палачи, в круглых кубанках, сытые, здоровые, с шашками, в новеньких черных бешметах, перехваченных кавказскими ремешками, и в черных легких, без каблуков, сапожках. Показательные, заслуженные — словом, настоящие черносотенцы.
Впереди одного из взводов, перебегающих по улице, идет офицер-кавказец, смуглый, горбоносый, с черными усами, в каракулевой круглой шапке с золотым верхом, весь в серебре. От быстрого хода развеваются полы бешмета. Концы башлыка треплются до самой земли. Он обнажает клинок и кричит:
— Вперед!
Медлить нельзя. Колдоба вскочил на изгородь и обратился к толпе:
— Товарищи! Вы знаете, что нас, партизан, немного, но сила наша велика. Мы спаяны революционным сознанием, и, как вы видите, ни французы, ни англичане, ни снаряды, ни смерть — ничто не может нас оторвать от борьбы за дело, начатое партией большевиков, рабочим классом. Будем биться до последнего за освобождение самих себя. Не дать задушить революцию!
— Не дадим! — раздались голоса из толпы.
Колдоба собрал группу в двести горожан, юнцов и стариков, вооруженных как попало. Словно буйный ручей, скатились они с горы вниз, к Базарной площади, в середину черной сотни.
Внизу, где были отрезаны партизаны, трещали пулеметы. Запах смолы и пороха немилосердно драл глотку. Горячая духота сдавила город. Кругом лежали трупы. Раненые ползали по накаленной мостовой. Живые стреляли, укрываясь за мертвыми. Отовсюду сыпались пули — с крыш, из ворот, из калиток, с чердаков, со всех перекрестков. Это был уличный бой, где можно ожидать выстрела в спину, где каждый выступ стены — позиция.
Колдоба бросил засаду в сторону, чтобы отвлечь внимание белых, а человек пятьдесят повел сам. Через проходной двор выскочил на другую улицу и через минуту очутился в тылу, за цепью казаков.
Отряд Кириченко в это время ударил в лоб казакам и сразу же оттеснил их назад, обходя с двух сторон. Отступая, казаки неистово кричали. Стрельба все учащалась. Победные крики партизан слились в ревущую бурю.
Но казаки и чеченцы, выбиваясь из сил, еще держались. Зажавши кинжалы в зубах, с визгом бросались они врукопашную и снова теснили повстанцев. В узких переулках, на лестницах сходились грудь с грудью, стреляли в упор, скатываясь по ступенькам.
В этот критический для группы Кириченко момент сзади на казаков ударил отряд горожан под командой Колдобы. Подростки, старики, раненые — они не могли бы смять и взвода казаков, если б их нападения ожидали. Но удар был внезапный и потому выигрышный. Казаки завыли и побежали, но тут оказалось, что бежать некуда, что вся сотня стиснута в кольце партизан: сбоку — засада Шумного, в лоб и с другого бока — отряд Кириченко, а позади — горожане Колдобы.
Казаков ловили по дворам, ощупывая все уголки. Многие на улице сбивались в кучу, поднимали руки, бросая оружие — серебряные шашки, револьверы. Другие пытались еще отстреливаться из-за ворот, в садах… Офицера и двух чеченцев загнали в беседку, и Кириченко долго кричал им: «Сдавайтесь!» Но из беседки стреляли. Какой-то партизан бросил гранату. Тогда чеченцы выбежали и были убиты.
Пленных казаков под охраной повели к штабу.
Семьи восставших наполнили улицы, приветствуя победу.
Через опрос пленных Колдоба установил, что высадка казачьей сотни дело случая. Ночью, перед тем как партизанам ворваться в город, к пристани пристала баржа с казаками и чеченцами, присланными для пополнения Дикой дивизии генерала Попова. Сотня до утра не выгружалась, потому что ожидались какие-то новые приказания. Утром же Губатов решил использовать эти свежие силы для подавления восстания.
Основные части города опять находились в руках партизан. От выдрессированной казачьей сотни, от «заслуженных» вояк, остались только в глубоком трюме баржи лошади, мирно жующие сено, их седла и сбруя.
3
Андрон Пряников, работник совета профессиональных союзов города, с утра был взволнован до крайности и напуган событиями так, что не покидал своей квартиры. Придвинув глубокое кресло к окну, он смотрел на улицу, порывисто вздыхая. Глаза его, живые и хитрые, пугливо прятались под веками.
— Ай-яй, что делается! — тихо говорил он жене. — Только подумать, сколько невинной крови льется! Безумцы, истинно безумцы…
На Воронцовской, главной улице города, стоял массивный серый двухэтажный дом Пряникова. Вверху, в пяти прохладных комнатах, с окнами, утопающими в тюле и цветах, жил сам Андрон Пряников с женой, ребенком и тещей. В нижнем этаже помещалась его собственная булочная. Во дворе же было несколько квартир, которые сдавались всякому мелкому ремесленному люду; там жили и портной, и сапожник, и точильщик, а в сыром полуподвале — семья грузчика Сашки. Андрон Пряников даже любил иногда говорить: «У меня дом универсальный. Для трудящихся, кто честно в бога верует».
Большую школу жизни прошел Андрон Пряников. Сызмальства в учениках вертелся по хлебопекарням, потом немало проработал простым пекарем, умел со всяким хозяином ладить. Где какая склока, недовольство между рабочими, он тут как тут, все разузнает и миром дело обернет; если сразу самому дело уладить не удастся, пойдет к хозяину и как по книжке все выложит: там-то и там-то рабочие недовольствуют, пусть сам хозяин пропишет им ижицу. За усердное подлизывание, за шпионство, за набожность вывели его хозяева в старшие мастера, а потом и оглянуться не успели, как сколотил Пряников деньгу, открыл свое производство и шапку снял с почтением: мол, в ровни лезть не думаю, но самостоятельность имею — божеским трудом нажил. Вскоре купил участок, построил дом и в семнадцатом году, как один из наиболее уважаемых и зажиточных горожан, был выбран в городскую думу, а затем вошел в партию меньшевиков. Его все знали как человека тихого, скромного, который мало говорит, больше поддакивает, ходит в гости к богатым людям, на крестины, на свадьбы, — словом, и себя не обидит и людям приятен.
После Октября меньшевики выдвинули его в совет профсоюзов.
Пала советская власть, явились немцы — опять порука за Пряникова да еще общественная благодарность: ведь это он сохранил и роздал обратно хозяйчикам контрибуцию, наложенную на них большевиками.
В совете меньшевистских профессиональных союзов Пряников не был видной личностью, но с мнением его считались, а многие полагали: «Неразговорчив, но во всяком деле не брезглив. Куда как полезен».
Восстание застало Андрона Пряникова врасплох. Выйти на улицу он не решался, сидеть дома тоже было страшно: от стрельбы дребезжали