опахнуло… Да… Хорошо сын дома привелся. Беги, кричу, Артем, всполоши народ. Карачун ведь всем. Ой, кабы не мой Артем, сгорели бы, видит Бог, сгорели, вылетели бы в трубу. Вернулся бы ты, миленький мой, на пепелище… Дороги нету, телефон обрезали. Кому мы нужны, такие старбени? Вся бы деревня – в прах…
– Зулуса бы в огонь-то, и чтобы все горя за ним туда же! – багровея выкрикнул Гаврош, сердито отпахнул створку окна и выдул на волю клуб едкого дыма.
– А при чем тут Зулус?
Я не видел беды, и она как бы отскальзывала от моего внимания, не вставала во всем ужасе. Пожар не достает сердца, если ты не был возле, если гудящее полымя не коснулось лица.
– Так привелося, ага… Горя-то за ним, как волки… Левонтьич в Тюрвищи пошел пенсию выправить. Проценты там какие-то набежали, да. Ну и попросил Зулуса, истопи, говорит, печку, а то старуха моя замерзнет. На кровати лежит бревном какой уж год, да… В ямку, пока живая, не зароешь… Ну и затопил Зулус, пошел к себе домой дела выправлять, и, наверное, уголек из дверки выпал, закатился на половик, и пошло тлеть… Так мы рассудили.
– И ничего нельзя было сделать?
– А чего, батюшка мой, исделаешь… Зима. Мы, как на острову. Ни телефона, ни связи, ни дорог. Меня как опахнуло дымом, я и сомлела. Куда, кого звать? Голова кругом, вся растерялась… Бабы, чего с нас взять. Икону схватила, вокруг избы побежала… Да где там бежать… На карачках, Паша, ползла. Снегу-то до рассох, дак ползла. Снегу-то в штаны сколько набилося, все поморозила… Дак оно и ладно бы, не рожать ведь. Кричу, значит: «Матушка Богородица, пособи, не оставь на пепелище!» А после давай корячиться, барахло-то из комнат в огород тащу, а сил-то никаких у старухи… Ничего, Пашенька, не пропало у вас?
– Если что и потерялось, так пустяки. Главное, изба цела…
– Вам, горожанам, всюду лафа, – сказал Гаврош. – В Москве – квартира, здесь – дача.
– Тебе-то кто не дает, жорево?! Все на свете пропил, – заступилась за меня старуха.
– А что, на одни бутылки можно машину купить. – Гаврош победно встряхнул волосяной гривой, глаза от выпитого уже замаслились, потеряли остроту. – На кой мне машина? У меня все схвачено… Только в Москву позвонить…
– И, эх, Артём ты, Артём, голова ломтём… А избу-то нашу спас… да, спас… – Анна тепло, с неожиданной гордостью посмотрела на сына. – Вина бы еще не пил, дак куда хошь… Ну да… Бежит Левонтьич, издаля приметил, что горим. Запыхался. Сунулся было в дом, фуфайка затлела. Ведро воды на него вылили. Тут про бабу вдруг вспомнил… А старуху-то успели вынести, уложили на перину в снегу. Лежит, значит, как бревно… И тут кто-то сказал: Левонтьич, говорят, а деньги-то ты вынул? А лежало у него в заначке четыре тысячи. Гробовые… Ну кинулся старик в дом – и с концами… Приезжала милиция, разгребали… Нашли три косточки у припечка…
– Дурак. Из-за дерег сгорел, – презрительно воскликнул Гав-рош, нацеживая в рюмку неторопливо, с внутренним колебанием прицениваясь к стремительно пустеющей пол-литре… «Господи, – наверное, думает горестно в эти минуты каждый пьянчливый человек, – ну почто у бутылки так близко посажено донышко?» Знать, душа Гавроша сильно горела выпить, но хотелось и стопарик оставить для заначки, на опохмелку.
– Что деньги?.. Бумага. Тьфу…
– Ага, тувалетная бумага… Возьми вот и напечатай, – огрызнулась мать. – Из-за этой бумаги люди вешаются и горло друг другу загрызают, как волки. Без нее и конфетки не укупишь… Эх, Артём, Артём, голова ломтём, когда только, родимый, в ум войдешь. Нет бы когда матери шоколадку подарить: на, де, мама, посласти душу…
– От сладкого, как и от мясного, у старых закупорка кишок…
Разговор вошел в обычную брухливую, бестолково наезженную колею, когда семейную кибитку потряхивает, обреченно сваливает с полоза на полоз, а она, родима, не рушится, как ни колыбай ее, изгвазданную донельзя, житейскими бурями. Так все привычно слуху, так все обыденно, будто никуда и не съезжал.
На воле стемнилось, тучи пошли по небу крупными бураками. В боковое окно, выходящее на пепелище, я вдруг увидел светлячка, порхающего над сиротским развалом, словно бы на пожаре окаянно скиталась душа Левонтьича, сыскивая свои мосолики и траченную старостью шкуренку. Уныло без укрывища, мозгло, вот и холодный дождь сечет, а нету призора, того призора, куда бы можно любовно приткнуться. Пусть и ветхие те покровы и трачены молью, но свои, родимые и безотказные, да и дух-то от них родимый.
– Не Левонтьич там бродит? – спросил я и неопределенно ткнул пальцем в боковое стекло.
– И надысь шатались… Черт их носит, – угрюмо пробасила Анна, прильнула к темному окну, топыря костлявый лошадиный зад.
– Уйди, не засти света, дура! – вдруг вскричал Гаврош с ненавистью в голосе. – Кому надо, тот и ходит… Вечно лезешь, куда не зовут, – добавил, утишаясь. – Может, там горшок с золотом закопан, вот и ищут.
Огонек на закаулке вдруг вытянулся в золотистую сигару и, осыпая искры, нехотя поплыл в небо. На передызье под окнами надсадно закашлялись, зачмокали по глине сапоги.
…Гаврош яростно слюнявил цигарку, пепел сыпался на щетинистый подбородок, хмельные глаза налились незабудковым цветом, мужик томился, как при последних днях, руки его мелко дрожали. Откинул на сторону длинную сальную косицу волос, навострил морщиноватое ухо, сказал глухо, морщась, как бы от зубной боли.
– Я его, шакала, сделаю…
– Отступился бы ты от него, сынок. За ним сила… А ты дристун перед има.
Разговор повернул в новое русло, и я, собравшийся было уходить, невольно задержался.
– Не говори ерунды… Я все знаю. Поеду в Москву к Геннадию Андреевичу, посоветуюсь, подскажу, как лучше… Зюганов – человек эпохи. Мы с ним большие дела провернем… Одни залились, другие заворовались… Если не я, так кто же? Павел Петрович, ты человек умный, не нам чета. Надо звать под ружье – и марш, марш вперед, чтобы другим неповадно…
– Это ты-то не пьешь, дристун синепупый? Да поглядись в зеркало-то, – грубо оборвала Анна. – Опять замолол, немтыря… Тебе кочергу нельзя доверить, не то ружжо… Другие-то люди как люди…
– Да замолчи ты, дура, – отмахнулся Гаврош от матери, как от назойливой мухи… – Паша, – протянул с тоскою. – Если не я, так кто же, а? Если все воруют, так и я должон? Где-то же есть край, и я с того краю оборона. А ты, Паша, помоги, ага. Ты честный, я по глазам вижу, что честный… У тебя в Москве все схвачено. Ты там, я здесь… Я не вор, не-е… Слушай, Паш, притащи бутылек. Не для пьянки… Для разговора. У нас с тобой долгий разговор закручивается… Надо подумать, как народ спасать. И ты, мать, не лезь, если ничего не понимаешь. Не твоего тут ума.
– Нет,