— Вита, я тебя умоляю…
— Погоди, это же всего лишь предположения. Могу я из любопытства немного в сказке покопаться?
— До известных пределов.
— Понимаешь, оба умеют делать одно и то же, но в письмах, — она тряхнула в воздухе бумагами, — нет ни слова о том, что люди менялись. А все, возможно, потому, что между Неволиным и Чистовой существует разница. Он был проницательнее, а она — сильнее. То есть, Неволин знал, что и как вытаскивать, причем вытаскивать без ущерба для того, что останется, и его натуры почти не менялись, потому что он видел, что за чем идет и что может вылезти наверх. По этому принципу, может, и натуры отбирал — не все, но большую их часть. Иначе гонения должны были начаться гораздо раньше. Но он был слабее. А у Наташки больше сил, но она дерет без просчета, наугад — что увидела, то и выдернула, вырубила. Если Неволин в какой-то степени был хирургом, то Чистова — мясник.
— Я лично завтра сведу тебя к психиатру, — сказал Евгений и посмотрел на часы. — Я знаю одного — берет недорого.
— Все равно от этого так просто не отмахнуться, Жек. В конце концов, твоя версия не так уж плоха, но и если ее придерживаться, то мы имеем двенадцать психически нездоровых и, возможно, опасных людей. Плюс друг-инвалид Чистовой…
— Плюс Чистова и ты. Господи, — Евгений вздохнул, — какой идиотизм, а! Как фамилии твоих клиентов, может, я знаю кого-нибудь.
— Сейчас. Иди сюда, — Вита слезла с кровати и включила компьютер, Евгений, замотавшись в одеяло, встал за ее спиной с надменным видом римского патриция. — Вот смотри.
Евгений некоторое время внимательно изучал список фамилий и адресов, потом покачал головой.
— Нет, все мимо. Матейко… это ты с ней в Волгограде встречалась?
— Да. Только она переехала в Екатеринбург. Живет в соседнем доме с известной тебе дамой, представляешь?
— А-а, несчастной вдовы, которая чуть не испортила тебе карьеру?
— Перестань, ты Карину совсем не знаешь.
— Витек, в любом случае все это чушь.
— А письма?
— Бред свихнувшейся журналистки. Где они, кстати, ты мне их не показывала.
— Зачем? — Вита выключила компьютер. — В любом случае, здесь их нет — ни писем, ни папки.
— Что ж, — Евгений подхватил сползающее одеяло, — нет и нет. Все равно ты ведь отказала Чистовой. Давай спать, Витек, поздно уже.
Вита пожала плечами, поняв, что он больше не собирается ничего обсуждать, но, забираясь в постель, все же упрямо пробормотала:
— Все равно я узнаю, какое отношение к этому имеет Котошихин. Меня чуть не придушили из-за этого урода!
— Не суйся, я сам узнаю, — Евгений потянулся к выключателю бра, нажал, и в комнату хлынула ночь. — Раз уж ты так уверена, то, возможно, он и мог вытащить аккумулятор. Гришка, конечно, стучит, как стая дятлов, но ничего он не знает об этой истории. У него идиотское чувство юмора, вот что я думаю. За такой юмор можно и паяльник зачехлить в жо… глубоко, в общем, — он зевнул. — Разберемся.
— Жека.
— М-м-м?
— А ты точно собираешься уйти из «Пандоры»?
— Даже не вопрос. Под Эн-Вэ я больше не сидец! Прав Макс, сколько можно — пора иго скидывать. Никаких плясок в барах, конечно, больше не будет, придумаю что-нибудь другое, правда, скорее всего, из Волжанска придется съезжать. Поедешь?
— Только в прежнем качестве.
— Ой-ой! Ты учти, подруга, что мне скучно и тоскливо, в последнее время меня посещает странная мысль — ведь пора заводить семью. Если ты не выйдешь за меня, то в конце концов придется тебя удочерить. Я устал, я уже стар.
— Тебе двадцать девять, младенческий возраст.
— Я стар душой, — сонно сказал Евгений. — За свою жизнь я изучил слишком много людей, это утомляет и разочаровывает. Я утратил наивность и непосредственность, а это верные симптомы старости. Нет, я стар, я хочу семью, плед, кресло-качалку и бочку хорошего вина, а ты будешь сметать с меня паутину. Страстного амора не обещаю, но и к батарее приковывать не буду. Будут милые мирные отношения. А денег найдем.
— Жек, может займемся сном?
— Уже занимаюсь. Так ты точно развязалась со своей Чистовой?
— Точно. Больше я ее дела не веду.
* * *
За несколько лет работы в «Пандоре» Вита на практике усвоила одно из золотых правил «Не суди по внешности», поэтому когда из подъехавшего такси в круг яркого света выглянула молоденькая красавица, кажущаяся воплощением невинности, наивности и доброты, Вита насторожилась. В последнее свое задание, в «Саргане», ей довелось работать сразу с двумя красавицами, на вид казавшимися воплощением всего перечисленного, но если в одной из них присутствовали не только доброта, но и в какой-то степени наивность, то другая, секретарша Алла, обожавшая кожаные пиджаки, была обычной склочной стервой.
— Привет, ты Вита? — спросила красавица довольно дружелюбно. Голос у нее был приятный, но почему-то оказался лет на десять старше хозяйки. — Садись.
Когда Вита села, машина тут же рванулась с места. Водитель выключил было свет в салоне, но Стася резко сказала:
— Вверни лампочку, жлоб! Не арбузы везешь!
Водитель что-то злобно проворчал, но свет в салоне снова зажегся, и девушки тут же повернулись друг к другу.
— Рассмотри меня лучше сейчас, — с легкой улыбкой произнесла Стася, — а я рассмотрю тебя, да? А то потом не до того будет. Надеюсь, ты не против? А то многие стесняются, когда их откровенно разглядывают. Комплексы, комплексы… — она, чуть скривив лицо, сделала рукой в черной перчатке изящный жест, словно отгоняла дым. — Общение должно быть не только вербальным, но и визуальным. Краска, тряпки, прически… создание привлекательного облика есть не что иное, как стремление к визуальному общению — сознательно или бессознательно — с последующим переходом на вербальное, а затем…
— Очень часто бывает сразу… — Вита глупо хихикнула, — затем… без этого… второго. Иногда и оглянуться не успеешь — вроде только… завизировали и вдруг сразу бац! — интим! Вот и все общение! Ну, во всяком случае хоть не успевают надоесть глупой болтовней да лапши навешать.
— И тебя это устраивает? — с любопытством спросила Стася, внимательно оглядывая ее сверху донизу. Вита улыбнулась и неопределенно пожала плечами, разглядывая ее с не меньшим любопытством, старательно припудренным легкой робостью. Сейчас, когда расстояние между ними сводилось к минимуму, иллюзия невинности и наивности исчезла. Стасе вряд ли было больше девятнадцати лет, но в огромных карих глазах с рыжим ободком вокруг зрачка, казалось, навечно застыло выражение пресыщенности и скуки человека, который живет на этом свете уже очень давно, и словно в тон этому выражению в роскошных черных волосах были аккуратно прокрашены шесть седых прядей. Улыбка, в которую то и дело складывались пухлые губы, в основном была скептической и жесткой, если только ей специально не придавали нужной сладости, и лицо очаровательной пай-девочки уже не могло скрыть, что за ним находится нечто другое, более взрослое, в какой-то степени более мудрое и, вероятно, более жестокое.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});