Читать интересную книгу Мужики и бабы - Борис Можаев

- Вот это кулачина! - крикнули с крыльца.

- Сазон так Сазон...

- На ем пахать можно...

- Эге! Бочку пожарную возить. Во отъелся за щет рабочего класса...

- И трудового крестьянства...

Кречев подтолкнул под локоть робко стоявшую возле мужа Феклу:

- Пошли, пошли... Чего глаза-то пялить без толку?

- Матвей! Как же нам теперь без тебя-то? Неужели не свидимся? - Губы ее тряслись, глаза наполнились слезами, а рука правая, сложенная в троеперстие, машинально и быстро крестила его мелкими крестиками.

Варька, глядя на мать, тоже начала давиться слезами и гукать, глотая рыдания.

- Будет, мать, будет, - сказал Матвей Платонович, хмурясь и косо поглядывая на гоготавшее крыльцо. - Постыдись плакать перед ними-то... Бог не выдаст - свинья не съест. Спаси вас Христос!

Кречев подвел Феклу и Варьку к высоким тесовым воротам, ведущим в просторные каманинские конюшни. Его встретил охранник в черном полушубке, вкось перехваченный ремнями, с наганом на боку.

- Фамилия? - строго спросил не Феклу, а Кречева.

- Амвросимовы... Фекла и Варвара...

- Так! - Тот открыл черную, в картонном переплете тетрадь, заскользил глазами по страницам. - Так... Вот они! Запомните, поедете на шестой подводе. Возчик Касьянов из Пантюхина. А теперь марш на место!

Он растворил ворота и пропустил в конюшню Феклу и Варвару. В полусумрачном сарае Кречев увидел множество людей, сидевших и валявшихся прямо на полу, на свежей соломе. Разговаривали тихо, многоголосо, и оттого слышался один слитный и протяжный гуд, как шмели гудели: бу-бу-бу-бу...

Где-то раздавались слабый детский плач да робкое назойливое упрашивание: "Мамка, пусти на улицу! Мамка, на улицу хочу!" На вошедших никто не взглянул, и никто их не спросил ни о чем. Постояв с минуту возле ворот, они сиротливо опустились на солому тут же, возле стенки.

- Ну чего, закрываем? - спросил охранник зазевавшегося Кречева.

- А? Ну да, закрывай. - Кречев как-то содрогнулся весь, словно чем напугал его этот охранник. - Закрывай! - повторил он со вздохом и пошел прочь от ворот.

13

Ударная кампания по раскулачиванию в Тихановском районе благополучно завершилась за две недели. Всех, кого надо было изолировать, изолировали, кого выслать за пределы округа, - выслали, кого переселить в пустующие теперь уж государственные, а не кулацкие дома, - переселили, которые дома занять под конторы - заняли. Райком и райисполком, избавившись от других контор, вольно расселились по двум этажам просторного каманинского дома. И облик районного центра Тиханова принял свой окончательный вид: на домах беглых купцов и лавочников, на заведениях трактирщиков, колбасников, Калашников, сыроваров и маслобойщиков, на просторных сосновых и кирпичных мужицких хоромах, окрещенных кулацкими гнездами, теперь появились вывески, писанные бывшим степановским богомазом Кузьминым с одним и тем же заглавным словом "Рай", возвещавшие миру о наступлении желанной поры всеобщего благоденствия на этой грешной земле.

А над высоким бетонным крыльцом старого каманинского магазина повесили воистину волшебную картинку с нарисованной колбасой и магическим словом "Раймаг". Мужики посмеивались, подходя к пустым прилавкам:

- А вы ту колбасу, с вывески, сымите и нарежьте мне. Я заплачу, чего стоит.

- Дурак! Та колбаса обчественная, смотри на нее даром и ешь, сколько хочешь, глазами. А рукам волю не давай.

- Дак мы теперь на какое довольствие перешли? Око видит, а зуб неймет?

- Во-во. Погляди да утрись.

Но питались мужики в эту зиму - дай бог каждому. Недаром цена на кадки подскочила вдвое - всякая посудина шла под засол мяса. И солили его, и коптили, и морозили. От бань по задворкам чуть ли не каждый вечер тянуло паленой щетиной; и горьковато-пряный дымок горевших ольховых полешек отдавал приторно-сладким душком прижаренного сала. Окорока коптили! Все районные ветеринары: и врач, и фельдшер, и бывший коновал, работавший санитаром при случном пункте, ходили в дымину пьяными, они открыли новую болезнь - "свиную рожу", по причине которой разрешалось не только забивать скотину, но и палить свинью, дабы при снятии шкуры не заразиться. А ежели хозяину хотелось продать свинину, так сдирали приконченную шкурку, и на свежий сальный обрез тот же ветеринар ставил чернильное клеймо - "К продаже подлежит. Здоровая".

Зато уж к масленице тишина установилась на селе благостная: со дворов ни свиного визга, ни телячьего рева, ни блеяния ягнят, ни гусиного кагаканья - лишние голоса были убраны.

Оно и то сказать: не так голос был страшен, как лишняя голова. Все, что появлялось на крестьянском дворе, попадало в опись и подлежало учету и налоговому обложению. Да не только налоги пугали... Ходили слухи, что по округу вынесено постановление - к двадцатому февраля всех загнать в колхоз. Значит, всякая животина на твоем дворе, считай, что уж и не твоя. А поскольку появление на свет божий новой головы пока еще происходило без свидетелей, так и старались прибрать ее вовремя.

У Бородиных ожеребилась Белобокая.

- Боже мой, к двум лошадям да еще третья!.. На тебе креста нет, бранила мужа Надежда.

- Я, что ли, виноват, что кобыла ожеребилась?

- А кто же?

- Окстись, Маланья! Я тебе кто, производитель?

- Ты чурбан с глазами! Вот запишут на нас три лошади да раскулачат. Что тогда скажешь? Каким голосом запоешь?

Мир в семейство принес Федька Маклак. Он пришел из Степанова на воскресный отдых и, послушав перебранку родителей, сказал:

- Жеребенка могу продать.

- Кому?

- Ваньке Вожаку и Андрею Слепому.

- Он им на что? По избе в иго-го играть?

- Зарежут да съедят.

- Вот и слава тебе господи! - обрадовалась Надежда.

- Жеребенка резать? Да вы хуже татар! - сорвался Андрей Иванович. - Из него лошадь вырастет... Лошадь! Понимаете вы, тыквенные головы?

- А вот как раскулачат и посадят тебя за трех лошадей... Из тебя самого лопух вырастет. Продай от греха! Какое твое собачье дело, на что он пойдет?

Продали. Вечером Федька накинул жеребенку на шею аркан и отвел напротив, к Слепому. А утром чуть свет Вожак стучится в дверь:

- Андрей Иванович, отдай деньги! А мясо назад возьми.

- В чем дело?

- Он у вас заразный. Как наелись с вечера этой жеребятины, так всю ночь со двора не сходили.

- Проваривать надо мясо-то, печенеги...

Потом целый день вся Нахаловка потешалась:

- Ты слыхал, ночью Слепой с Вожаком волком подвывали?

- С чего это они? Ай с ума спятили?

- Жеребятины сырой наглотались.

- Эка, дорвались, родимые, до дешевизны-то.

- Да, за бесценок и мясо впрок не пойдет.

- Жеребятина что за мясо? Ее татаре только переваривают. Дак у татарина не желудок, а требуха.

- Гли-ко, говорят, что ежели собака волком завыла - быть покойнику. А человек ежели волком завыл? К чему бы это?

- К войне. Ай не слыхали - Китай опять подымается.

И слухи, слухи по селу ходили странные... Говорили, будто на лесных Пугасовских выселках одна баба тройню родила - головы и руки человечьи, а задняя половина туловища у новорожденных собачья, шерстью покрыта. И с хвостами! А еще будто божий человек появился, по селам ходит. Увидит какого ребенка и скажет: "Дайте мне эту девочку поносить!" Очень мне, говорит, девочка понравилась. А уж какого ребенка возьмет на руки, так тот и помирает. Маленький такой мужичонка, калека убогий. А силу притяжения большую имеет.

Пугали войной, а более всеобщим колхозом и концом света. Слонялись мужики без дела, засиживались вечерами у соседей, а которые побойчей, одержимые беспокойным желанием узнать "судьбу решающую" поскорее, собирались возле бывшего трактира, а теперешней почты. Распивали самогонку и медовуху, принесенную в бутылках, заткнутых тряпичным или бумажным кляпом, закусывали курятиной, которую бабы из-под полы продавали возле раймага. Судачили.

- И откуда курятина появилась?.. Скажи ты на милость - пост на дворе, а они кур продают!

- До поста не доживем. Говорят, двадцатого февраля наступит сплошной колхоз. Конец света то ись.

- А куда же все денется?

- Все, что ходит на четырех ногах, будет съедено. Гы-гы.

- А потом что? Куда мы все денемся?

- Известно... Разбегимся...

- Куда ж ты разбежишься?

- Известно куда. На трудовой фронт. Давать пятилетку в четыре года.

- Во-во... С рабочего плеча.

- А скажи ты, сколько будет этих пятилеток?

- А сколько в лапте клеток.

- Одни лапти износим - другие дадут. Так и с этими пятилетками: из одной вылезешь - в другую сунут. Теперь не вырвешься до смерти до самыя.

- Это верно. Пока будут пятилетки - хлеба досыта нам не едать.

- Почему?

- Потому как окружение мировой буржуазии вредит.

- А при чем тут хлеб?

- Как при чем? Ежели бы у нас хлеба не было, они бы и не вредили нам. То ись не выколачивали бы из нас этот хлеб. Никто бы никого не раскулачивал.

- Это верно. За свое добро страдаем.