Читать интересную книгу Адская бездна. Бог располагает - Александр Дюма

Ни на что подобное он не надеялся, но его томила потребность в действии, движении, перемене мест. Ему казалось, что стук колес экипажа и топот конских копыт смогут заглушить гудящие в голове мысли, что эта жесткая дорожная тряска хоть немного убаюкает его ярость.

И потом, наперекор замыслу Фредерики, он, может быть, отыщет что-либо, какой-нибудь след, улику, подсказывающую, по какой дороге она поехала. Этот равнодушный увалень Даниель ничего такого заметить не сумел бы.

Время от времени он опускал стекло в передке кареты и кричал кучеру, что тот едет слишком медленно.

Напрасный труд: возница и без того гнал лошадей галопом, нахлестывая их с утроенным рвением.

Так они прибыли на место.

Входя во двор, Юлиус невольно почувствовал, как у него странно сжалось сердце. В это мгновение вопреки всем доводам рассудка, назло очевидности и уверенности он не мог отрешиться от мысли, подобной суеверному наваждению: Фредерика никуда не уезжала или уже вернулась, вот сейчас она появится на высоком крыльце и улыбнется ему.

Увы, на крыльце не было никого, если не считать лакея, который выглянул из дому, заслышав шум подъехавшего экипажа.

Юлиус ни за что на свете не решился бы спросить у него, дома ли Фредерика.

Он собрал всю свою волю в кулак и вошел, приказав, чтобы никто не следовал за ним.

Так он и брел из комнаты в комнату, все еще надеясь, что в каком-нибудь уголке увидит Фредерику, что она не слышала, как он подъехал, или как раз одевается и еще не успела закончить свой туалет.

Но он ошибся в своих надеждах: дом был пуст.

Он вошел в покои Фредерики и заперся там. Перерыл все: секретер, ящики стола, шкатулки, но ничего не нашел – ни письма, ни единого слова. Шкафы были открыты и опустошены: Фредерика уехала как человек, не собирающийся возвращаться.

Граф фон Эбербах испытал приступ мрачной подавленности. В этих оголенных пустынных покоях ему припомнилось, что нечто подобное сегодняшнему отъезду Фредерики ему однажды уже пришлось пережить, притом в весьма сходных обстоятельствах, с Олимпией, и вот он опять, уже второй раз, блуждает среди покинутых кресел и столов.

«Да, – с горечью сказал он себе, – видно, я теперь обречен всюду находить пустые комнаты и пустые сердца!»

Он уронил голову на руки. Несколько горячих капель выкатились из-под век, увлажнив его исхудавшие пальцы, и на душе немножко полегчало.

«Что за безумие с моей стороны, – подумал он, – так влюбиться в это дитя! Я, умирающий, и она, так недавно рожденная! Январь прельстился маем! Дурак! Мне надо кончить жить, чтобы она могла начать. Нам не дано встретиться».

Но внезапно расположение духа у него резко переменилось, и он, вскочив с места, закричал в бешенстве:

– Презренная! Я сделал для нее все, она все сделала мне во зло. Она отравила последние дни, которые мне еще оставались, тогда как я готовил ей долгую жизнь, полную богатства, радости, любви. Она не смогла потерпеть всего несколько недель. Она и ее сообщник объединились, чтобы нанести мне удар, чтобы убить меня. Но пусть они остерегутся! Я покараю их. Она… о, я использую то, что она моя жена: я ее запру, заставлю страдать, она у меня узнает, что значит оскорбленный супруг! Я обойдусь с ней без всякой жалости. А мерзавца, отнявшего ее у меня, я убью!

Он сбежал по лестнице вниз и устремился к своему экипажу.

Лакеи из ангенского поместья болтали с кучером. Этот столь внезапный отъезд Фредерики и г-жи Трихтер, приезды и отъезды сначала Даниеля, потом графа, его бледность, бросившаяся всем в глаза при его появлении, – все заставляло их подозревать крушение этого брака, и на их физиономиях было то равнодушие, смешанное с любопытством, с каким слуги обыкновенно наблюдают катастрофы, постигающие их господ.

– В Париж! – приказал Юлиус.

Когда его экипаж приблизился к Сен-Дени, уже спускалась ночь. Проехав чуть дальше в ту сторону, где через Сену перекинут мост, Юлиус, охваченный внезапной мыслью, крикнул кучеру, чтобы тот остановился, и вышел из кареты, сам удивляясь тому, что пришло ему в голову.

– Подожди меня здесь, – бросил он вознице.

И он удалился; некоторое время он брел вдоль речного берега, совсем пустынного в этих местах и в такой час.

Последние проблески дня, постепенно поглощаемые ночной тьмой, отбрасывали на воду сумрачные блики, отливавшие потемневшей сталью.

Юлиус шагал так минут десять.

Там, где река резко изгибается, он остановился и огляделся вокруг.

У его ног в воды реки врезался маленький мыс, несомненно излюбленный рыболовами.

За его спиной возвышался холм, как бы оберегая эту узкую песчаную косу, в довершение укромности прятавшуюся под сенью крон тополиной рощицы.

Отсюда, насколько хватал глаз, не было видно ни единого строения.

У Юлиуса вырвался горький смешок.

– Хорошее местечко, глубокая вода, – сказал он.

И, бросив вокруг последний удовлетворенный взгляд, он спокойно возвратился к своему экипажу.

– Живо! – приказал он.

– В особняк? – спросил возница.

– Нет, – отвечал он, – в Менильмонтан, к господину Самуилу Гельбу.

Когда он добрался до Менильмонтана, была уже глубокая ночь. Юный слуга Самуила открыл ему.

– Где твой хозяин? – спросил Юлиус.

– Господина Гельба здесь нет, – отвечал мальчик.

– Так где же он? – повторил Юлиус.

– Обедает за городом.

– Где именно?

– Не знаю. Он мне велел его не ждать, сказал, что вернется очень поздно.

– А, ну да! – сказал Юлиус, вспомнив, что Самуил упоминал про обед в Мезоне. – Так это было не вчера, тот обед?

– Нет, сударь, сегодня.

В жизни Юлиуса произошел перелом столь глубокий, что ему не верилось, чтобы все это могло случиться всего за один день. Казалось невозможным, что между его прошлым и настоящим положением пролегают лишь несколько часов.

– В посольство Пруссии! – велел Юлиус кучеру.

Войдя во двор посольского особняка, граф направился прямо в покои Лотарио.

Он позвонил. Никто не вышел отворить ему.

Мимо проходил один из посольских слуг.

– Что, у моего племянника сейчас никого нет? – спросил Юлиус.

– Господину графу должно быть известно, что господин Лотарио в Гавре.

– А его камердинер?

– Господин Лотарио взял его с собой.

– Вы знаете, когда он должен вернуться?

– Не знаю.

– Я не мог бы войти в комнату моего племянника?

– Сейчас посмотрю, господин граф, может быть, у привратника есть ключ.

Слуга отправился на поиски ключа. Юлиус же говорил себе, что, возможно, в покоях Лотарио он обнаружит какое-нибудь письмо или иную бумагу, из которой удастся что-либо узнать.

Но лакей, вернувшись, объявил, что ключа у привратника нет.

– Господин посол Пруссии сейчас здесь? – осведомился Юлиус.

– Нет, господин граф, он на приеме у министра иностранных дел.

«Мне, видно, на роду написано сегодня нигде никого не находить!» – сказал себе Юлиус.

Он распорядился, чтобы его отвезли домой, и заперся у себя в спальне.

Ложиться он не стал. Зачем? Ему не могло прийти в голову даже попытаться уснуть сейчас, когда мысли таким вихрем проносились в его сознании. Граф взял книгу, хотел читать. Но вскоре он заметил, что перечитывает все одну и ту же строку, не в силах разобрать смысла фраз, странно скачущих перед его глазами.

Он отбросил книгу и решительно примирился с необходимостью остаться наедине со своими мыслями.

Всю ночь лихорадка, боль и гнев терзали эту мечущуюся душу, едва державшуюся в полуживом теле. Самые противоречивые чувства и решения теснились в воспаленном, измученном мозгу. В иные минуты им овладевала неистовая жажда мщения. В мечтах он изобретал самые жестокие формы расправы; любое наказание представлялось ему слишком мягким по отношению к чудовищной неблагодарности, какой отплатили ему те, кому он в своей безмерной преданности принес в жертву и собственное счастье, и состояние. Он твердил себе, что его доброта была глупостью, что он так страдает теперь именно потому, что был слишком великодушным, что, если бы он держал Фредерику при себе, ее бы у него не отняли, и если бы по своей исключительной деликатности он не обращался с ней как с дочерью, она бы привыкла считать себя его женой, а он был нелепым глупцом и осознал это слишком поздно, вот и не успел предотвратить зло, но уж теперь с самоотречением и благородством покончено; теперь он будет поступать с другими не лучше, чем они обошлись с ним, он забудет о сострадании, станет наносить такие же раны, какие получил сам, станет злым, неумолимым, бессердечным.

Но тотчас, без всякого перехода, его гнев исчезал. Юлиус начинал думать, что сам во всем виноват, что ему не надо было жениться на Фредерике, следовало подумать о разнице в возрасте, вовремя понять печаль Лотарио и причину его отъезда, что, к тому же, взяв в жены такое дитя и пообещав быть ей не более чем отцом, он не имел права на ревность, ведь отец не чувствует себя оскорбленным, если его дочь любима молодым человеком и сама полюбит его, что, восстав против любви, которую сам же одобрял и благословлял, он взял грех на душу, попрал собственные обещания, презрел прежний уговор, так что Фредерика и Лотарио могли посчитать себя свободными от него, коль скоро он первым его нарушил.