Читать интересную книгу Мое любимое убийство. Лучший мировой детектив - Артур Дойл

Маккензи вытряхнул все патроны на ладонь, по очереди поднес их к уху и потряс, но безрезультатно.

— Да дайте же мне!

И в следующую же секунду Раффлз нашел искомое: надкусил нужный патрон и торжественно водрузил жемчужину императора в центр стола.[129]

— Возможно, после этого вы будете чуть более снисходительны! Капитан, признаю, что в некотором смысле я действительно преступник, и, как вы можете видеть, я стою здесь в вашей власти, готовый провести в кандалах всю ночь, если безопасность корабля того потребует. Все, о чем я прошу, — одно маленькое одолжение.

— Это бутет зафисеть от того, что фы попросите.

— Капитан, на вашем корабле я совершил преступление много страшнее, чем вы можете себе представить! Я обручился с девушкой и хочу с ней проститься!

Я полагаю, на тот момент мы все были одинаково изумлены, однако лишь фон Хойманн, о котором все уже почти забыли, озвучил свои чувства страшным немецким проклятьем, за которым тут последовали яростные возражения на просьбу Раффлза. Впрочем, это не помогло, и хитрюга Раффлз добился своего — ему дозволили побыть с девушкой пять минут в присутствии капитана и Маккензи, стоявших поблизости с оружием наготове, но за гранью слышимости.

Когда мы выходили из каюты, Раффлз остановился и схватил меня за руку.

— Я все-таки впутал тебя в это дело, Банни, так уж получилось. Знал бы ты, как я сожалею… Но тебе ничего серьезного не грозит — почему тебе вообще должно что-то грозить? Прости меня, прошу тебя. Наша разлука может продлиться годы или даже вечность! Ты был преданным другом и всегда был рядом в самый ответственный момент. Возможно, однажды ты сможешь вспоминать об этом с радостью!

В его взгляде я углядел хитринку. Я стиснул зубы, собрался с духом и в последний раз пожал его мужественную и ловкую руку.

Как ярко я помню эту сцену и буду помнить до самой смерти! Она отпечаталась в моей памяти вся, до мельчайших деталей, до последней тени на палубе. Мы проплывали острова меж Генуей и Неаполем, за правым бортом виднелась Эльба, багряный в закатном свете клочок земли. Двери капитанской каюты выходили на прогулочную палубу, залитую солнцем и расчерченную тенями, пустынную — только мы все, кто был в каюте, да бледный тонкий силуэт рядом с Раффлзом. Помолвка! Я поверить не мог, и по сей день не могу. И все же они стояли там, и до нас не доносилось ни слова. Они стояли на фоне заката и сияющего отблесками морского простора, раскинувшегося от берегов Эльбы до самого борта корабля, и тени их протянулись к самым нашим ногам.

А затем случилось непредвиденное — в одно мгновение произошло то, что я до сих пор не знаю, как воспринять. Раффлз схватил девушку, поцеловал на глазах у всех нас и отпрыгнул так резво, что она едва устояла на ногах. Помощник капитана кинулся к нему, а я кинулся за помощником.

Но Раффлз уже стоял на перилах.

— Держи его, Банни! — крикнул он. — Да покрепче!

И я послушно вцепился в помощника изо всех сил, понятия не имея, что творю, и зная одно: Раффлз попросил меня об этом.

Раффлз вскинул руки вверх, опустил голову, и его худое гибкое тело мелькнуло в закатном свете, падая за борт — с небрежностью заправского прыгуна с вышки!

Что творилось на палубе после этого, рассказать не могу, ибо не присутствовал. Также нет смысла в пересказе моих дальнейших злоключений — ни постигшее меня наказание, ни долгое заключение, ни покрывший меня позор не представляют интереса, и читатель может разве что порадоваться тому, что наконец-то мне воздалось по заслугам. Но об одном я должен сказать, хотите верьте, хотите нет, — и тогда уж все будет кончено.

Меня заперли в каюте второго класса с видом на море, заковав в кандалы, как предназначалось Раффлзу. На воду спустили шлюпку и усердно прочесывали море, но безрезультатно, как потом и значилось в отчетах. То ли закатное солнце, играющее на поверхности воды, ослепило всех, то ли я пал жертвой галлюцинации — как знать!

Но так или иначе, лодка вернулась обратно, мотор снова заработал, а я смотрел в иллюминатор на волны, навсегда сомкнувшиеся — так мне казалось — над головой моего верного друга. Внезапно солнце скрылось за Эльбой, море потемнело и затихло, и примерно на полпути к берегу, в милях от корабля я углядел в серой пелене волн черную точку — если, конечно, меня не подвели глаза. Подали сигнал к обеду; возможно, это наконец отвлекло от созерцания моря всех, кроме меня. А я то терял эту точку, то снова находил, и вскоре решил, что окончательно потерял, — а она возникла вновь, такая крохотная на сером полотне моря, и двигалась она прямо к острову, озаренному последними багряно-золотыми лучами заходящего солнца.

И пока я гадал, была ли эта точка человеческой головой, спустилась ночь.[130]

Джек Лондон

ЗОЛОТО КРАЕУГОЛЬНЫХ КАМНЕЙ

Тяжелая портьера распахнулись рывком — и в комнату вошел молодой человек лет двадцати трех или около того.

Хозяин этого визита не ожидал. Он как раз чиркнул спичкой, чтобы закурить сигарету, — но вместо этого, замерев от изумления, так и простоял несколько секунд, пока не почувствовал, что пламя обжигает ему пальцы. «О боги! Храните нас от всех странствующих и сумасшествующих… или путешествующих!» — воскликнул он, одновременно потрясая рукой, чтобы сбить огонь, и словно бы простирая ее к небесам таким жестом, который, как и произнесенная фраза, выдавал в нем неисправимого любителя театральных эффектов. А потом, словно лишившись сил, рухнул в мягкие кожаные объятия стоящего рядом кресла.

Его гость, приглушенно буркнув что-то нелестное в адрес своих «слишком помешанных на театре друзей», торопливо притоптал спичку — которая от манипуляций хозяина отнюдь не потухла, а наоборот, разгорелась сильнее и, упав на пол, всерьез угрожала пожаром. Затем он все-таки помог своему приятелю закурить, закурил сам — и лишь после этого они приступили к объяснениям.

— Ну ладно, Олли, старина, — сказал хозяин, все еще потирая обожженный палец, — я, конечно, рад твоему визиту, но что у тебя стряслось на этот раз? Твой портной вдруг ощутил тревогу по поводу того, будут ли когда-нибудь оплачены его счета, — и тебе сейчас требуется презренный металл? Или требование исходит от той рыжеволосой красотки, за которой ты недавно так увивался? Скажем, она настолько подчинила тебя своей воле, что ты уже готов по первому ее слову выступить в крестовый поход против нас, обитателей Мотт-стрит и Малбери-стрит, ибо мы своим существованием оскорбляем эстетические чувства твоей возлюбленной?

— Нет, дело обстоит не настолько плохо, — усмехнулся гость. — Но знаешь, какие у них планы?

— Какие? И главное, у кого? У твоих соратников по этому эстетско-крестовому походу?

— Я имею в виду кружок.

— А-а, Арчи и его друзей? Ну и что же они натворили… или собираются натворить? Полагаю, все-таки ничего особенно серьезного? Для этого они, ха-ха, всегда были слишком уж серьезными ребятами…

— Нет, это не слишком серьезно — само по себе. Но, тем не менее, речь идет об очень… да, об очень серьезном деле. Ха-ха-ха! — Олли захохотал, постарался удержаться, но тут же снова сорвался на смех. Героическим усилием придал лицу непроницаемое выражение — однако хихиканье опять прорвало плотину.

— Черт побери твои парадоксы! — заметил хозяин без видимого раздражения. — Несерьезный случай, серьезное дело, серьезная компания очень серьезных молодых людей, твое несерьезное отношение ко всему этому… Отличный повод для иронической эпиграммы! Вот дождешься: возьму и напишу ее.

— Виноват, Дэймон, и молю о милосердии: ради всего святого, не пиши на меня эпиграммы… во всяком случае, пока я тебе всего не объясню.

— Что ж, я умею быть милосердным. Продолжай же, о смертный, и не медли!

— Ладно, слушай. У меня в планах значилось отправиться с приятелями на Кэйп-Веола, ты же знаешь, там сейчас хорошая охота на уток. Должен был отбыть сегодня. Собрался, подготовил охотничье снаряжение, попрощался со всеми на несколько дней — и все это лишь для того, чтобы в последний момент выяснить: приятели передумали, наша охотничья экспедиция не состоится. Ну и что мне оставалось делать? Не знаю, как бы поступил ты, а я решил действовать по контрасту: раз уж сорвалось это лихое развлечение — стану на время добродетельным и, как подобает примерному юноше, нанесу визит вежливости кому-нибудь из старших родичей. Скажем, той моей бруклинской тетушке, у которой особенно долго не бывал. Милейшая старая дева! Я благонравно соглашался с ней, терпел вольности со стороны ее двух персидских кошек, а паче того — со стороны тетушкиной компаньонки, которая за вечерним чаем все уши мне прожужжала разговорами о всеобщем избирательном праве и прочих золотых мечтах суфражисток. Однако даже ей я ни разу не возразил, оцени!