— Ну и чего же мы не знаем о вероятностях? — спросил Быков.
Юрковский, не поднимая глаз от отчета, насторожился.
— Я вспомнил одного человека,— сказал Жилин.— У него была очень любопытная судьба...— Жилин в нерешительности остановился,— Может, я мешаю вам, Владимир Сергеевич?
— Рассказывай,— потребовал Юрковский и решительно захлопнул отчет.
— Это займет некоторое время,— предупредил Жилин.
— Тем лучше,— сказал Юрковский,— Рассказывай.
И Жилин начал рассказывать.
Рассказ о гигантской флюктуацииЯ был тогда еще совсем мальчишкой и многого тогда не понял и многое забыл, может быть, самое интересное. Была ночь, и лица этого человека я так и не разглядел. А голос у него был самый обыкновенный, немножко печальный и сиплый, и он изредка покашливал, словно от смущения. Словом, если я увижу его еще раз где-нибудь на улице или, скажем, в гостях, я его, скорее всего, не узнаю.
Встретились мы на пляже. Я только что искупался и сидел на камне. Потом я услышал, как позади посыпалась галька — это он спускался с насыпи,— запахло табачным дымом, и он остановился рядом со мной. Как я уже сказал, дело было ночью. Небо было покрыто облаками, и на море начинался шторм. Вдоль пляжа дул сильный теплый ветер. Незнакомец курил. Ветер высекал у него из папиросы длинные оранжевые искры, которые неслись и пропадали над пустынным пляжем. Это было очень красиво, и я это хорошо помню. Мне было всего шестнадцать лет, и я даже не думал, что он заговорит со мной. Но он заговорил. Начал он очень странно.
— Мир полон удивительных вещей,— сказал он.
Я решил, что он просто размышляет вслух, и промолчал. Я обернулся и посмотрел на него, но ничего не увидел, было слишком темно. А он повторил:
— Мир полон удивительных вещей.— И затем затянулся, осыпав меня дождем искр.
Я снова промолчал: я был тогда стеснительный. Он докурил папиросу, закурил новую и присел на камни рядом со мной. Время от времени он принимался что-то бормотать, но шум воды скрадывал слова, и я слышал только неразборчивое ворчание. Наконец он заявил громко:
— Нет, это уже слишком. Я должен это кому-нибудь рассказать.
И обратился прямо ко мне, впервые с момента своего появления:
— Не откажитесь выслушать меня, пожалуйста.
Я, конечно, не отказался. Он сказал:
— Только я вынужден буду начать издалека, потому что, если я сразу расскажу вам, в чем дело, вы не поймете и не поверите. А мне очень важно, чтобы мне поверили. Мне никто не верит, а теперь это зашло так далеко...
Он помолчал и сообщил:
— Это началось еще в детстве. Я начал учиться играть на скрипке и разбил четыре стакана и блюдце.
— Как это так? — спросил я. Я сразу вспомнил какой-то анекдот, где одна дама говорит другой:« Вы представляете, вчера дворник бросал нам дрова и разбил люстру». Есть такой старый анекдот.
Незнакомец этак грустно рассмеялся и сказал:
— Вот представьте себе. В течение первого же месяца обучения. Уже тогда мой преподаватель сказал, что он в жизни не видел ничего подобного.
Я промолчал, но тоже подумал, что это должно было выглядеть довольно странно. Я представил себе, как он размахивает смычком и время от времени попадает в буфет. Это действительно могло завести его довольно далеко.
— Это известный физический закон,— пояснил он неожиданно.— Явление резонанса.— И он, не переводя дыхания, изложил мне соответствующий анекдот из школьной физики, как через мост шла в ногу колонна солдат и мост рухнул. Потом он объяснил мне, что стаканы и блюдца тоже можно дробить резонансом, если подобрать звуковые колебания соответствующих частот. Должен сказать, что именно с тех пор я начал отчетливо понимать, что звук — это тоже колебания.
Незнакомец объяснил мне, что резонанс в обыденной жизни (в домашнем хозяйстве, как он выражался) вещь необычайно редкая, и очень восхищался тем, что какой-то древний правовой кодекс учитывает такую ничтожную возможность и предусматривает наказание владельцу того петуха, который своим криком расколет кувшин у соседа.
Я согласился, что это действительно, должно быть, редкое явление. Я лично никогда ни о чем таком не слыхал.
— Очень, очень редкое,— сказал он.— А я вот своей скрипкой разбил за месяц четыре стакана и блюдце. Но это было только начало.
Он закурил очередную папиросу и сообщил:
— Очень скоро мои родители и знакомые отметили, что я нарушаю закон бутерброда.
Тут я решил не ударить в грязь лицом и сказал:
— Странная фамилия.
— Какая фамилия? — спросил он.— Ах, закон? Нет, это не фамилия. Это... как бы вам сказать... нечто шутливое. Знаете, есть целая группа поговорок: чего боялся, на то и нарвался... бутерброд всегда падает маслом вниз... В том смысле, что плохое случается чаще, чем хорошее. Или в наукообразной форме: вероятность желательного события всегда меньше половины.
— Половины чего? — спросил я и тут же понял, что сморозил глупость. Он очень удивился моему вопросу.
— Разве вы не знакомы с теорией вероятностей? — спросил он.
Я ответил, что мы этого еще не проходили.
— Так тогда вы ничего не поймете,— сказал он разочарованно.
— А вы объясните,— сердито сказал я, и он покорно принялся объяснять. Он объявил, что вероятность — это количественная характеристика возможности наступления того или иного события.
— А при чем здесь бутерброды? — спросил я.
— Бутерброд может упасть или маслом вниз, или маслом вверх,— сказал он.— Так вот, вообще говоря, если вы будете бросать бутерброд наудачу, случайным образом, то он будет падать то так, то эдак. В половине случаев он упадет маслом вверх, в половине — маслом вниз. Понятно?
— Понятно,— сказал я. Почему-то я вспомнил, что еще не ужинал.
— В таких случаях говорят, что вероятность желаемого исхода равна половине — одной второй.
Дальше он рассказал, что если бросать бутерброд, например, сто раз, то он может упасть маслом вверх не пятьдесят раз, а пятьдесят пять или двадцать и что только если бросать его очень долго и много, масло вверху окажется приблизительно в половине всех случаев. Я представил себе этот несчастный бутерброд с маслом (и, может быть, даже с икрой) после того, как его бросали тысячу раз на пол, пусть даже на не очень грязный, и спросил, неужели действительно были люди, которые этим занимались. Он стал рассказывать, что для этих целей пользовались в основном не бутербродами, а монетой, как в игре в орлянку, и начал объяснять, как это делалось, забираясь во все более глухие дебри, и скоро я совсем перестал его понимать, и сидел, глядя в хмурое небо, и думал, что, вероятно, пойдет дождь. Из этой первой лекции по теории вероятностей я запомнил только полузнакомый термин «математическое ожидание». Незнакомец употреблял этот термин неоднократно, и каждый раз я представлял себе большое помещение, вроде зала ожидания, с кафельным полом, где сидят люди с портфелями и бюварами и, подбрасывая время от времени к потолку монетки и бутерброды, чего-то сосредоточенно ожидают. До сих пор я часто вижу это во сне. Но тут незнакомец оглушил меня звонким термином «предельная теорема Муавра-Лапласа» и сказал, что все это к делу не относится.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});