— Как я тебе рад! как рад! — говорил он.
Pierre мрачно молчал, отвечая односложно, и казался погружен в свои мысли.
— А ты любишь детей? — спросил он потом после молчания. — Смотри же, скажи мне правду, как он тебе понравится? — Pierre коротко обещался. — А как ты страшно переменился, — сказал князь Андрей. — И к лучшему, к лучшему.[2969]
Pierre всё не говорил. Он думал о том, что надо ему открыть Андрею учение масонства; но как только он придумывал, как и что он станет говорить, он предчувствовал, что князь Андрей одним словом, одним аргументом уронит всё его учение, и он боялся начать, выставить на возможность осмеяния свою любимую святыню.
— Нет, отчего же вы думаете, — вдруг начал Pierre,[2970] опуская голову и принимая вид бодающегося быка, — отчего вы так думаете? Вы не должны так думать.[2971]
— Да ты про что?
— Про жизнь, про назначение человека, про царство зла и беспорядка. Это не может быть. Я так же думал и меня спасло, вы знаете что? Масоны. Нет, вы не улыбайтесь, масонство это не религиозная, не обрядная секта, как и я думал, а масонство есть лучшее, единственное выражение лучших, вечных сторон человечества. — И он начал излагать Андрею масонство, как он понимал его, в чем едва ли согласились бы с ним его братья каменщики. Он говорил, что масонство есть учение мудрости, учение христианства, освободившегося от государственных и религиозных оков, учение, признающее в человеке первенствующими его способность[2972] совершенствования себя, помощь ближнему, искоренение всякого зла и распространение этого учения равенства, любви и знания.
— Да, это было бы хорошо, но это иллюминатство, которое преследуется правительствами, которое известно и потому бессильно.
— Я не знаю, что иллюминатство, что масонство,[2973] — заговорил Pierre, входя в состояние речистого восторга, в котором он забывался, — и знать не хочу. Я знаю, что это мои убеждения и в этих убеждениях я нахожу сочувствие единомышленников, которым нет числа[2974] в настоящем, нет числа в прошедшем и которым принадлежит будущее.
[Далее со слов: Только наше святое братство имеет действительный смысл в жизни… кончая: … робкое перед первенствующим другом лицо Pierr'a. — близко к печатному тексту. T. II, ч. 2, гл. XII.]
— Да, коли бы это так было, — сказал он.[2975] — Однако пойдем садиться. И выходя с парома, князь Андрей взглянул на высокое, чистое небо и в первый раз после Аустерлица увидал то высокое, вечное небо, которое он видел, лежа на Аустерлицком поле, исходя кровью и умирая. Увидав это небо, он вспомнил и весь тогдашний склад мыслей и удивился, как мог он потом, войдя в старую колею мелких забот жизни, забыть всё это. Pierre не убедил его. Все разумные доводы Pierr'a поражали его только своей холодностью, но любовное оживление Pierr'a, державшегося за свои убеждения, как за спасительную доску, его видимое желание передать свое испытываемое им счастье от этих убеждений своему другу, и более всего эта застенчивость Pierr'a, в первый раз принявшего тон поучения с человеком, с которым он прежде всегда и во всем соглашался, — всё это в соединении с чудным апрельским вечером и тишиною воды сделали то, что князь Андрей почувствовал опять высокое вечное небо и себя размягченным и с теми силами молодой жизни, бившимися в нем, которые[2976] он считал уже прожитыми.
— Отчего же? — сказал князь Андрей, на настоятельное требование ввести его в масонскую ложу, — отчего же? ça me coute si peu et ça vous fera tant de plaisir.[2977]
* № 87 (рук. № 85. T. II, ч. 2, гл. VI-VII).
<Пьер, счастливый этим известием,[2978] хотел откланяться, когда лакей вошел докладывать о приезде гостя и Анна Павловна пригласила Пьера провести у ней весь вечер. В этот вечер Анна Павловна угащивала собравшееся у нее общество не эмигрантом Мортемаром, [а] одним известным московским сочинителем и масоном, который на днях имел честь не в качестве масона, но в качестве сочинителя и благотворителя представляться ее величеству вдовствующей императрице. Пьер остался, чтобы увидать этого знаменитого нового своего собрата. Общество Анны Павловны мало изменилось с тех пор, когда в первый раз был у нее Пьер; не было в нем только князя Андрея с женою и князя Василия с дочерью, но тот же старый генерал, та же тетушка, тот же Иполит и французский эмигрант. Мортемар был теперь в русском гвардейском мундире вместо своего дореволюционного кафтана. Московский сочинитель, которым нынче угащивалась публика, был человек с строгими и спокойными чертами. Он говорил мало и неохотно, но всё, что он говорил, невольно запоминалось и вызывало на целый ряд размышлений. В числе посетителей был еще молодой гвардейский офицер, только что приехавший из армии. На вечере Анны Павловны этот молодой человек был как бы антре для большого и существенного блюда, которое составлял московский мудрец. Молодого человека расспрашивали о последних новостях и новости эти предлагали обсуживать сочинителю. Пьер,[2979] твердый теперь знанием того, что у него есть круг своих единомышленников, с которыми он может вполне высказывать свои мысли, не вступал сам в жаркие споры. Он молча вглядывался и вслушивался в своего тайного собрата, который, казалось, не разделял взглядов Анны Павловны на Буонапарте, он не видел в этом одну заданную себе мысль народов и полководцев насолить Марье Федоровне; в его голове видимо ясно определены были и причины успехов Буонапарте и значение этого необычайного явления, и Pierre в душе своей соглашался с ним.
— Нет, что прелестно, — говорила Анна Павловна, — это то, что прусский король пишет ему, что он желает, чтобы г[осподин] Буонапарт нашел для себя приятным пребывание в Потсдамском дворце. Только подумать, что это был дворец великого Фридриха! Что вы мне ни говорите, я не могу объяснить этого естественными причинами. Я вижу упадок и заблуждение самых ясных и великих умов.
— Сударыня, — сказал[2980] сочинитель, — кого [бог] хочет погубить, прежде лишит рассудка, сказал Соломон.
— Я бы желал знать, — сказал Иполит, — увез ли он мозаиковую вазу, которая стоит с правой стороны от двери в Потсдамском дворце, славная ваза. — Сочинитель внимательно смотрел на Иполита в то время, как он описывал понравившуюся ему вазу, и, не дождавшись конца его речи, обратился к Анет.
— Правда, что от Каменского получено письмо, которым он отказывается? — спросил он. Старый генерал вступил в разговор и объяснил что[2981]> Каменский совершенно сошел с ума, что Бенигсен и Буксгевден на ножах, ссорятся и что армией управляет один бог.
* № 88 (рук. № 85. T. II, ч. 2, гл. VIII, IX, XV—XXI).
В 1807 году жизнь в Лысых Горах[2982] мало изменилась.[2983] Только на половине покойной княгини была детская и вместо нее жил там маленький князек, жил там с госпожей Бурьен и нянькой англичанкой.[2984] Княжна кончила свои математические уроки и ходила только здороваться по утрам в кабинет отца,[2985] когда он бывал дома. Старый князь был назначен одним из восьми главнокомандующих по ополчению, определенных тогда по всей России. Старый князь настолько оправился после возвращения сына, что не счел себя вправе отказаться от должности, в которую был определен самим государем.[2986] Он был всё такой же, но только чаще в последнее время по утрам натощак и перед обедом находили на него минуты бешенства,[2987] в которые был ужасен для подчиненных и невыносимо тяжел для домашних.
[2988] На церковном кладбище возвышался над могилой княгини новый памятник — часовня с мраморной статуей плачущего ангела. Старик князь однажды зашел в эту часовню и, сердито засморкавшись, вышел оттуда. Князь Андрей тоже не любил смотреть на этот памятник, ему казалось, вероятно, так же как и отцу, что лицо плачущего ангела было похоже на лицо княгини и лицо это говорило тоже: «Ах! что вы со мною сделали! Я всё отдала вам, что могла, а вы что же со мною сделали?». Только[2989] княжна Марья охотно и часто ходила в часовню и, торопясь передавать свои чувства ребенку, водила с собою маленького племянника и пугала его своими слезами.
[2990] Старый князь только что приехал из губернского города по делам службы и, как это обыкновенно с ним бывало, деятельность оживила его. Он приехал весел и был особенно рад приезду сына с гостем, которого он не знал еще лично, но знал по отцу, с которым он бывал дружен.
Князь Андрей ввел Pierr'a в кабинет к отцу и тотчас же пошел на половину княжны Марьи и к сыну. Когда он вернулся, старик с Pierr'oм спорили и по оживленным старым глазам отца и его крику он, Андрей, заметил с удовольствием, что Pierre пришелся по сердцу старику. Они спорили, как и надо было ожидать, о Бонапарте, о котором всякого нового приезжего как будто экзаменовал князь Николай Андреевич. Старик всё не мог переварить славы Буонапартия и доказывал, что он[2991] плохой тактик. Pierre, хотя и много изменивший свой взгляд на своего прежнего героя, всё еще считал его гениальным человеком, хотя и обвинял его за измену идеям революции. Этого взгляда старый князь вовсе не понимал. Он судил Буонапартия только как полководца.