— Здравствуй, Алан, — сказала она.
Я, мигая, смотрел на нее. Невысокая, но с пропорциями, которые придавали скульпторы афинского золотого века своим танцующим девушкам. Тонкое, как паутина, черное платье не скрывало фигуры. Волосы медного цвета и убраны в высокую прическу. Копна волос на шее показывает, что она устояла перед соблазном короткой стрижки. Глаза золотого янтарного цвета, изящный разрез. Нос маленький и прямой, подбородок круглый. Кожа не молочно-белая, как часто бывает у рыжеволосых, а золотистая. Такое лицо и такая голова могли бы послужить моделью для лучшей золотой монеты Александра. Слегка архаичные, тронутые античной прелестью. Я снова замигал. И выпалил:
— Не может… Элен!
Глаза ее блеснули, проказливое выражение, заставившее меня вспомнить ужей, появилось на лице. Она вздохнула:
— Она самая, Алан! Она самая! А ты — о, позволь мне взглянуть на тебя. Да, по-прежнему герой моего детства. То же живое смуглое лицо, как у… я тебя называла Ланселотом Озерным, про себя, конечно. То же стройное сильное тело — я тебя называла также Черной Пантерой, Алан. А помнишь, как ты запрыгал, как пантера, когда тебя ужалили осы…
Она склонила голову, и ее плечи затряслись. Я сказал:
— Ты маленький чертенок! Я так, и знал, что ты сделала это нарочно.
Она приглушенно ответила:
— Я не смеюсь, Алан. Я плачу.
Она взглянула на меня, и на глазах у нее действительно были слезы, но я уверен, это не слезы горя. Она сказала:
— Алан, долгие, долгие годы я хотела тебя кое о чем спросить. Хотела, чтобы ты мне ответил. Нет, не ответил, что ты меня любишь, дорогой. Нет! Нет! Я всегда знала, что рано или поздно это произойдет. Нет, о другом…
Я тоже смеялся, но со странным смешанным чувством. Я сказал:
— Скажу тебе все. Даже, что я тебя люблю… и, может, на самом деле…
— Ты нашел ужей в своей постели? Или они расползлись до тебя?
Я повторил: «Ты маленький чертенок!»
— Значит они там были?
— Да, были.
Она удовлетворенно вздохнула.
— Ну, одним комплексом меньше. Теперь я знаю. Мне так иногда хотелось узнать, что я не могла выдержать.
Она подняла ко мне лицо.
— Поскольку ты все равно будешь меня любить, Алан, можешь меня поцеловать.
Я ее поцеловал. Может, она и дурачилась, говоря о герое своего детства, но в моем поцелуе дурачества не было — и в ее ответном тоже. Она вздрогнула и положила голову мне на плечо. Томно сказала: «Вот и еще одного комплекса не стало. Где же я остановлюсь?»
Кто-то кашлянул у двери. Прошептал извиняясь: «Мы не хотели мешать».
Элен опустила руки, и мы повернулись. Я понял, что у двери стоит дворецкий и еще один человек. Но я не мог оторвать взгляда от девушки — или женщины, стоявшей с ними.
Знаете как бывает: в метро, или в театре, или на скачках вдруг почему-то, а может, и вовсе беспричинно чье-нибудь лицо привлекает внимание в толпе, как будто твой мысленный прожектор осветил его, и все остальные лица становятся туманными и отступают на второй план. Со мной это часто случается. Что-то в таких лицах, несомненно, пробуждает старые забытые воспоминания. Или оживляет память предков, чьи призраки всегда смотрят через наши глаза. Вот такое у меня было впечатление от лица этой девушки, и даже больше.
Я не видел больше никого, даже Элен.
Никогда я не видел таких голубых глаз, вернее, глаз странного глубокого фиолетового оттенка. Большие, необычно широко расставленные, с длинными загнутыми черными ресницами и тонкими, словно нарисованными черными бровями, которые почти встречались над орлиным, но изящным носом. Я скорее почувствовал, чем увидел цвет этих глаз. Лоб у нее широкий, но низкий ли, сказать невозможно: он скрыт прядями чистого золота, и концы волос на голове завиваются, и такие они тонкие и блестящие, что создается впечатление ореола вокруг головы. Рот чуть великоват, но прекрасно очерчен и изысканно чувственен.
Кожа ее — чудо, белая, но полная жизни, как будто сквозь нее просвечивает лунное сияние.
Ростом почти с меня, с женственной фигурой, с полной грудью; Грудь такая же чувственная, как губы, Голова и плечи, как лилия, выступают из чашечки блестящего, цвета морской волны, платья.
Красивая женщина, но я сразу понял, что ничего небесного в голубизне ее глаз нет. И ничего святого в ореоле вокруг головы.
Само совершенство. Но я почему-то почувствовал приступ ненависти. Я вдруг понял, как можно разрезать картину — шедевр красоты, или взять молот и разбить статую — другой такой же шедевр, если они возбуждают такую ненависть, какую я испытал в этот момент.
И тут я подумал:
— Я ее ненавижу — или боюсь?
И все это в мгновение ока.
Элен отошла от меня с протянутой рукой. В ней не было никакого смущения. Как будто прервали не объятие, а простое рукопожатие. Она с улыбкой сказала:
— Я Элен Беннет. Доктор Лоуэлл попросил меня принять вас. Вы ведь доктор де Керадель?
Я посмотрел на человека, склонившегося с поцелуем к ее руке. Он распрямился, и я почувствовал замешательство. Билл сказал, что придут доктор де Керадель с дочерью, но этот человек выглядел не старше девушки, если она его дочь. Правда, в чуть более бледном золоте его волос виднелись серебряные нити; правда, его голубые глаза не имели такого фиолетового оттенка…
Я подумал; «Но у них нет возраста».— И сразу: — «Да что это со мной такое?»
Мужчина сказал:
— Я доктор де Керадель. А это моя дочь.
Девушка — или женщина — рассматривала нас с Элен, явно забавляясь. Странно отчетливо выговаривая слова, доктор де Керадель сказал:
— Мадемуазель Дахут д’Ис, — немного поколебавшись, добавил: — де Керадель.
Элен сказала:
— А это доктор Алан Каранак.
Я смотрел на девушку — или женщину. Имя Дахут д’Ис что-то затронуло в моей памяти. А когда Элен назвала меня, фиолетовые глаза расширились, стали огромными, прямые брови соединились над носом в одну линию. Я почувствовал её взгляд, как физический удар. Она, казалось, впервые увидела меня. И в глазах ее появилось что-то угрожающее… собственническое. Тело ее напряглось. Она как бы про себя сказала:
— Ален де Карнак…
Потом посмотрела на Элен. Взгляд был расчетливым, оценивающим. Но и презрительно равнодушным, я это сразу понял. Так может посмотреть королева на служанку, осмелившуюся поднять взгляд на ее любовника.
Правильно я понял ее взгляд или нет, но Элен что-то такое почувствовала. Она повернулась ко мне и сладко сказала: «Дорогой, мне за тебя стыдно. Проснись!»
И боком туфельки незаметно толкнула меня в ногу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});