— Это верно, — сказала я улыбаясь. — Вы похожи на влюбленных.
— Поэтому, именно поэтому будет лучше, если вы уедете. Он пообещал мне, что будет проводить со мной каждое лето, так что наша идиллия будет длиться вечно. Кроме того, есть кое-что еще, Малена… Мне бы не хотелось, чтобы ты неверно поняла меня, я знаю, ты не слишком хорошо ладишь, со своей сестрой и со своим мужем тоже, или нет? Хорошо, я живу на краю света, но не так, словно не могу ничего понять. И если я правильно поняла, ты отказалась от супружеской жизни, сделав свою сестру счастливой. Эти поступки не сулят тебе в будущем ничего хорошего. Я не знаю даже, что тебе на это сказать…
Магда не осмелилась добавить что-либо еще, но по ее лицу, ее ироничной усмешке я поняла то, что скрывалось за ее последней фразой, и в первый раз я не чувствовала себя оскорбленной ее недоверием, потому что у меня не было поводов сомневаться в Рейне и в ней. Ночь перед нашим отъездом мы провели празднично, никто нам не мешал. Хайме радовался до тех пор, пока сам не захотел спать и не свалился с ног. Куро держался лучше всех, он пару часов стоял и пил у стойки бара, помогал нам делать тортильи и вел себя так, словно был гостеприимным хозяином. Он даже не посчитал нужным известить нас о том, что решил остаться. Утром мне показалось, что я проснулась первой, но Магда и Хайме уже позавтракали и ждали меня в патио, на солнце, держась за руки. Прощание было очень коротким, без лишних жестов, громких слов, простым и искренним. Когда мы сели в машину, Хайме повернулся и долго смотрел назад, потом уснул на заднем сиденье и проспал в течение двух десятков километров, а когда проснулся и заговорил со мной, то тщательно старался скрыть плачущие интонации в своем голосе.
— А если она умрет, мама? — спросил он меня. — Представь себе, что Магда может умереть. Она очень старая, если она сегодня умрет, мы ее больше не увидим.
— Она не умрет, Хайме, потому что она не старая, она старше нас, но она не старая, она здоровая и сильная, разве нет? Ты же не думаешь, что твоя бабушка Рейна может скоро умереть?
Хайме отрицательно покачал головой, а я подумала, что не могла придумать примера лучшего, чем этот, чтобы убедить сына.
— Ну, Магда и она одного возраста, — продолжила я, — они близнецы, хотя… Послушай, как тебе это объяснить, Магда и бабушка не слишком хорошо ладят, понимаешь, прошло уже много лет…
— Я не должен никому рассказывать, что я ее знаю, — перебил он, — я никогда ее не видел и не знаю, где она живет, мы ездили на каникулы в дом твоих друзей… Ты это хочешь сказать, да?
— Да, но я не знаю, как…
— Она мне все рассказала, и я пообещал, что никогда никому не расскажу, что мы встретились. Не волнуйся, мама, — Хайме положил руку мне на плечо и посмотрел мне в глаза через зеркало заднего вида. — Я умею хранить тайны.
Эти слова так глубоко тронули меня, что я не могла думать ни о чем другом, даже о предстоящем разговоре с мужем. Я вела машину на протяжении почти шестисот километров по почти пустой дороге, временами глядя на сына, и спрашивала себя, почему я не переживаю от того, что Хайме тоже несет в себе кровь Родриго. Табличка на дороге «Добро пожаловать в Мадрид» удивила меня, словно я совсем не ожидала ее увидеть. Я понимала, что возвращаюсь, но точно не знала, куда именно возвращаюсь, я отдала себе отчет в том, что до сих пор не продумала этого. Мы поговорили по телефону пару раз — короткие и отрывистые разговоры, нелепые и дорогущие: «Мы в порядке, я тоже, мы останемся здесь до конца месяца, я поеду на пятнадцать дней на Ибицу, прекрасно, да, сын тебя тоже целует, я тоже, пока, пока». Он не упоминал о Рейне, я тоже, но, полагаю, в любом случае мне следовало вернуться домой, в дом, из которого я сбежала, хотя бы только потому, что он тоже был моим, хотя муж больше моим не был. Он бросил меня раньше, чем я ушла из дома.
Я надеялась, что Сантьяго не будет дома, что квартира будет пустой. Но, к сожалению, это было не так, я увидела его машину, припаркованную в двух шагах от входа. Хайме радостно закричал: «Это машина папы, мама, смотри, смотри, это машина папы!», и теперь мир рухнул. Улицы, дома, все вещи упали мне на плечи, я мигом вспотела, руль выскользнул из моих рук, блузка прилипла к телу, а сердце начало колотиться, но настоящая паника началась через минуту, причем очень сильная: когда я открыла дверцу машины и вышла на улицу, то с удивлением заметила, что мои руки дрожат, я никак не могла успокоиться.
Хайме очень радовался тому, что вернулся домой, он показывал это всем своим видом, пока мы поднимались по лестнице, а потом ехали в лифте. Его радость причиняла мне боль, потому что я предвидела будущие сложности. Я вспомнила, что тысячи раз, не помню, где читала о том, что дети более постоянны в своих привязанностях, чем их родители. Я видела, как сын несется по коридору, чтобы раньше меня добежать до двери и нажать на кнопку звонка, он нетерпеливо стучал в дверь, пока ему не открыли. Рейна. Хайме бросился к ней на шею, а она подняла его на руки, она целовала его, пока я очень медленно подходила к ним. Потом он вбежал внутрь, встретился со своей кузиной, я вошла вслед за ними в дом, который теперь, я впервые отдавала себе в этом отчет, не был моим.
— Видишь, тут кое-что изменилось?
Когда она отважилась произнести это, я была уже в центре незнакомого и одновременно знакомого холла. Так было, когда я видела Лос-Анджелес, Калифорнию, где, я уверена, не буду жить никогда, но могла немедленно узнать их в каком-нибудь фильме. Предприятие Сантьяго начало давать прибыль в июне, поэтому перед моими глазами предстала дешевая имитация какой-то страницы из журнала Nuevo Estilo: гладкие стены цвета охры, цоколи и потолки выкрашены в белый цвет, плиссированные шторы на окнах и пестрый турецкий уголок в углу, образованном двумя диванами с авангардистским рисунком. Диваны, по виду очень неудобные, были обиты тканью двух тонов: оранжевой и розовой, которые по замыслу автора должны гармонично сочетаться между собой, но я сказала себе, что никогда не стала бы комбинировать близкие цвета. У моей сестры был специфический женский подход к созданию уюта: перед моими глазами предстала целая коллекция трубчатых вазонов из дутого стекла, которые стояли почти на всех горизонтальных поверхностях и вмещали в себя все одинаковое — соломенное, длинное, тонкое, дорогое и элегантное. Тут я увидела, что Родриго улыбается мне с дальней стены комнаты, словно с того самого места, которое он всегда занимал над французским камином в доме на Мартинес Кампос. Этого портрета никогда не было в этой квартире!
— Какое варварство! — воскликнула я и бросилась к картине.