командировки, только бы проехать через Вельск, увидеть и обнять сына. Писала обоим Бахаревым, то Филиппу, то Вере, просила сообщать мне о Юрочке. Регулярнее, чем он, отвечала она:
«Тамара Владиславовна! Получила Ваше письмо, в котором просите меня написать Вам о сыне. Мне, конечно, не трудно, но мне категорически запретили писать Вам, кто – Вы знаете, не знаю почему, но я тем не менее пишу Вам…»
«Тамара Владиславовна, как только будет совсем тепло, обещаю привезти Вам Юрика. Вы проведёте с ним несколько часов. Я знаю, что он не позволит мне этого, но я это сделаю. Чтобы Вы были абсолютно спокойны. В общем, не беспокойтесь, он одет, обут, пока я с ним…»
Я даже вычитывала искренность в обещании Веры Петровны привезти сына. И, сгребая наворот обстоятельств в клубок общей беды, давала себе зарок: «Я ей тоже дам потом возможность видеться с Юрочкой. Ведь она привязалась к нему». Сына она не привезла. До объяснений, почему Филипп не разрешает отвечать мне на письма, додуматься следовало самой. После продолжительного отмалчивания пришло письмо и от него:
«Милая Тамара! Пойми, одно искреннее молчание дороже 100 ложных писем. Не надо такой обиды: „Ты не пишешь потому, что я не могу жить без Юрика“. Я тоже живу только для него. Он ни в чём не нуждается. Он – моя радость, моя надежда, моя мечта. За его счастье я готов отдать себя истерзать на куски. Прошу тебя, не беспокойся, верь мне, думай хорошо. Ю. на глазах растёт. Я наблюдаю, как он засыпает и как пробуждается. Мы рассматриваем букварь, который ты прислала, но не заучиваем – ещё рано. О себе: сегодня еду в Печору. Из Печоры дам тебе телеграмму, чтобы ты вышла к поезду. Тамара! Родная моя! У тебя прекрасный ум и чудесное чутьё. Пойми меня. Если поймёшь – будешь спокойна. Жди телеграммы. Я всё такой же. Филипп».
Что именно следовало в нём «понять»? От чего возможно было стать «спокойной»? И всё-таки лояльным обращением, апелляцией к чутью письмо вселяло какую-то надежду на мирное разрешение. Через несколько дней обещанная телеграмма пришла. Я встретила его.
– Решил сойти. Через пять часов будет следующий поезд, – объяснил он. – Покажи, где ты живёшь.
– Живу вместе с Хеллой. Она после ночного дежурства отдыхает. Пойдём в поликлинику, – отговорилась я.
Он зашёл в амбулаторию, где были знакомые врачи, в частности бактериолог Велик, у которого я работала лаборанткой.
– Как тут Тамара Владиславовна? – спросил его Филипп.
Уверенный, что совершает богоугодное дело, Велик начал меня расхваливать:
– Пообещала отыскать под микроскопом возбудителя, которого мне не посчастливилось увидеть за сорокалетнюю практику. Так, представьте, на днях зовёт: «Посмотрите!»
В недобром, холодном тоне Филиппа не было и тени иронии, когда он отозвался:
– Да? Она страшновата своими талантами!
«Что он имеет в виду? – поразилась я. – Вера Петровна рассказывала ему, что я при встречах умею настроить сына на радость? Или то, что я всё-таки выкарабкалась и работаю не только санитаркой, но и лаборанткой?» Я вдруг впервые поняла: Филипп боится меня не меньше, чем я боялась – и боюсь – его. И от этого страх не убавился. Когда я перед освобождением сказала ему, что приеду за сыном, то удивилась его двусмысленному «посмотрим». Но он знал, что отвечал, провидя долгожительство Зла. Его господству я была обязана нищетой, тем, что до сих пор жила на кухне у чужих людей, под угрозой повторного ареста.
Мы сели на скамью возле поликлиники. Сам воздух словно жестенел в его присутствии. Слова его – одно. Он сам – другое. Непостижимым оборотом судьбы казалось то, что этот чуждый человек когда-то спас меня.
– Расскажи, как ты живёшь, – повернулся он ко мне.
– Тебя интересует, как я устроена? С работой всё хорошо. У меня их две. Скоро обещают дать комнату, – сказала я как можно увереннее. – Как только получу, приеду за Юрочкой. Надеюсь, мы сами решим всё?
– Знаю, что приедешь. Но пока тебе некуда его забирать. Я знаю, как и где ты живёшь. У меня он пока ни в чём не нуждается. Ни в питании, ни в уходе, ни в удовольствиях. И он привык к этому. Он – смысл моей жизни. Но я обещал тебе, что всё будет хорошо. И сейчас повторю: всё будет хорошо.
– Ты говоришь обо мне сыну? Ты как-то объясняешь ему, почему я живу в другом месте? Он спрашивает обо мне?
– Ну, он же ещё мал для таких вопросов. Не надо пока ничем отягощать его детскую душу.
– Разумеется, отягощать не надо. Но всё-таки когда-нибудь он что-то спрашивает? Как и что ты ему отвечаешь?
– Успокойся. И ни о чём не тревожься.
– Мне невыносимо плохо без сына.
– Понимаю.
Ощущая между нами непроходимую пропасть, а точнее, открытую рану, у которой мы балансировали друг против друга на грани относительного мира и войны, я с холодным исследовательским любопытством неожиданно для самой себя спросила:
– Скажи, чего тебе во мне не хватало?
Это была отчаянная потребность хоть как-то пробиться к его истинной сути. Он сглотнул, помолчал.
– Боже, какой ты задала вопрос!
– Чего же?
– Я не верил, что ты будешь меня любить.
Возможно, и впрямь среди лицемерного речеведения Филипп на сей раз позволил себе сказать простодушную правду. Он уехал. Из карусели искренности и увёртливости я хотела извлечь точный ответ на вопрос: «Зачем он приезжал? Удостовериться в том, что у меня нет угла? Понять степень моей неготовности к суду?» Мысль или ощущение – не знаю, но это промелькнуло, как отблеск чего-то непререкаемо-точного: он приезжал меня убить!
* * *
В поездах на перегоне Микунь – Княжпогост я встречала «прекрасных дам тридцать седьмого года», скинувших бушлаты три года назад. Лица их год от года становились суровее, утрачивали подвижность. Они нередко везли с собой мелочи, полезные для дома: кто железный совок, кто ведро, кто кочергу. Размахнуться на подарок побогаче возможностей не имели, а предназначались эти дары на новоселье счастливчикам, получившим наконец жилплощадь. Было в этой картине нечто хватающее за горло. Мы перекидывались вопросами: «Целы пока? Кого ещё взяли? Известно что-нибудь про Тамару Цулукидзе, про Ерухимовича?»
Княжпогостское кладбище оставалось для меня местом постоянного притяжения. Каждый выходной день я ездила к Колюшке на могилу. Поставила ограду, крест. Высадила цветы. Уместила скамеечку. Подолгу сидела там, мысленно беседовала с ним обо всём. Был момент, когда я предлагала Колюшке вместе покончить счёты с жизнью. Он отговорил. Его самого не стало, а я – жила. Винилась теперь перед ним. После кладбища заходила