Обмакнув в яшмовую чернильницу остро отточенное гусиное перо, Довмонт мечтательно прикрыл глаза, немного подумал и вывел аккуратным полууставом:
Марии Дмитриевне, ненаглядной возлюбленной моей, Тимофей, княже псковский, челом бьет…
Писали тогда без всяких знаков препинаний, между словами тоже пробелов не делали, да и гласные буквы часто пропускали. Не такая уж и простая наука была в те времена грамота – письмо от кого получишь – без привычки не поймешь ни черта! Впрочем, Игорь привык уже… Писал быстро и ловко, буквицы словно сами собой в слова складывались…
Тоскую по тебе, свет очей моих, и имя твое пресветлое вспоминаю ежечасно с молитвою. Еще помню нашу последнюю встречу, как мы с тобой с батюшкой твоим, а моим старым другом, игрывали на лугу в кольца. Как ловко ты бросала! Обыграла тогда всех. Платье твое тонкое помню и алую шелковую запону, а еще хочу сказать про синий варяжский сарафан – помнишь, с золотыми застежками? Очень тебе идет. И к застежкам этим посылаю тебе еще искусные фибулы, и перстень златой, нашими псковскими мастерами сделанные…
Написав про подарки, князь удержал перо, задумался… перекрестился… А, была не была!
Ах, милая моя Машенька, наконец-то набрался я храбрости спросить – не выйдешь ли ты за меня замуж? Ежели да – тогда я тотчас же отправлю сватов и спишусь с братом и другом моим, а твоим батюшкой, князем Дмитрием Александровичем, дай ему Бог здоровья и долгих лет жизни. Коли же твой ответ – нет, то неволить тебя не стану, и, как видно, придется мне и дальше жить этаким анахоретом, ибо кроме тебя никого не люблю и не желаю. За сим остаюсь… твой князь Тимофей, в миру – Довмонтий.
Подозвав секретаря-дьяка, князь запечатал письмо красным воском и оттиснул перстнем печать, затем задумчиво потеребил бороду.
Написать-то послание – написал… Теперь вот как отправить?
Посылать гонца по личной надобности как-то не очень, а официальным такое письмо признавать негоже… Эх, вот бы завести, как у монголов – дороги, почтовые станции – «ямы»… Любой может куда угодно поехать, любой может отправить письмо! И дойдет ведь – плати только. Хорошо устроено, удобно. Увы, пока что в русских землях – не так.
Не гонец, а человек верный… купец! Заморский гость Акинфей Окулов – старинный друг! Ну, кого еще и просить-то? Акинфей и сам купец не из последних, и всех богатых купцов, что с другими странами да по всем русским землям торгуют, знает. Так что и передаст письмецо, кому надо, а те уж… У почтенных негоциантов – «заморских гостей» – слово крепкое…
– Козьма! – Довмонт позвал было служку… но тут же раздумал, махнул рукой. – Э, нет! Сам съезжу… Все одно за стройкою приглядеть да прикинуть, где что еще строить… Козьма! Вели лошадь сделать… И свита пусть готова будет. Да, к архитектору загляни – чтоб и он…
– К кому, батюшка-княже?
– К зодчему, к Феофилакту…
В отличие от того же Новгорода, псковский князь не только вел суд и командовал дружиной, но еще и занимался городским ополчением, а также многочисленными дипломатическими и даже финансовыми и хозяйственными делами – много чего строил, много кому помогал, за что и был уважаем в народе.
Свиту Довмонт брал с собой вовсе не для охраны, а ради престижа – уж так полагалось, чтоб князь – со свитой. Иначе что ж это за князь? Что люди скажут? Такие уж были условности. Как малиновые пиджаки когда-то у «новых русских».
Проехав по людному рынку, князь свернул к пристани, да, не чинясь, заглянул на ладью купца Акинфея. Слава богу, тот оказался на месте – и вот-вот готовился отплыть…
– Господи… Княже! Вот так честь!
– Да не кланяйся ты… Нет, нет, ничего не надо – я просто заглянул. Хочу через тебя письмо отправить. Во Владимир, одной… высокородной особе. Есть кто знакомец? Или сам идешь?
– Сам я, княже, в Полоцк да в Городно… А во Владимир – торговый гость Отто Венцель из Риги. А еще – сурожец Пьетро Люччини, к себе, в Сурож возвращается, так по пути… Все люди достойные!
– Хорошо. Пусть так будет. Вот письмо.
Именно во Владимире, а иногда в Суздале или в Ростове и «сидел» нынче князь Дмитрий Александрович Переяславльский, ибо Великий Владимирский стол считался на Руси главным. Так и монголы считали – верховные сюзерены, дававшие ярлык… Правда, говорят, младший брат Дмитрия, Андрей, начала мутить воду… Что ж – всякое бывает… Власть – штука тонкая, и кровное родство тут никогда и никого не сдерживало.
Вот и сам Тимофей-Довмонт нынче при власти, управляет Псковом – не один, вместе с выборными посадниками и вечем. Много чего строит, укрепляет границы, воюет, когда надо, и, когда надо, отнюдь не чурается интриг. Вот ведь, уже фактически добился независимости Пскова от Новгорода… что, конечно, пришлось не по нраву новгородцам. Однако – терпели. Довмонт и им в воинской помощи никогда не отказывал, и воеводой был – от Бога! О том и крестоносцы помнили, и литовцы… и новгородцы тоже.
С крестоносцами замирились еще лет десять назад, и почти на тридцать лет в Приграничье наступило относительное спокойствие – по крайней мере, крупных сражений не было. Орден воевал в Литве, с князем Трайденом – старым знакомцем Довмонта Тройнятой, можно сказать товарищем с юных лет! Трайден-Тройнята мутил воду в Земгалии, что тогда принадлежала Ордену, и в том литовцы видели величайшую несправедливость. Впрочем, еще толком-то и не сложилось никаких литовцев, а были – аукшайты, земгалы, курши, жемайты – жмудь – и прочие…
Обернувшись, Довмонт перекрестился на церковные купола и махнул рукой слуге – подвели лошадь. Усевшись в седло, князь тронул поводья… поехал в Застенье, проведать, глянуть хозяйским глазом, где стены надобно поновить, где башни, а где и новые прясла вытроить. Псков – не Новгород, леса да болота непроходимые от врагов не защищали, на стены была надежда, на дружину верную да самих псковичей. Ополчение псковское тоже князю подчинялось, и периодически Довмонт устраивал проверки, учения…
– Поглядим, как там… – обернувшись, бросил князь верному оруженосцу Гинтарсу. Не просто оруженосцу – другу, коему доверял, как себе. За прошедшие годы заматерел Гинтарс, став в крещении Юрием, раздался в плечах, приосанился и нынче мало напоминал юного язычника из диких литовских пущ! Да еще ведь и жениться успел – на дочке боярина Козьмы Косорыла, ныне посадника – ближайшего Довмонтова наперсника и друга. Уж и деток завел, а князь все так и холостовал, о Марье Дмитриевне мечтая…
Ах, как сверкало солнце! Отражалось в реке, играло зайчиками в золотых куполах собора, жарило, пригревало собравшийся на торгу народ – покупателей и купцов. Похорошел Псков, укрепился – во многом благодаря князю. Окромя Крома-детинца, выстроили еще одну стену – крепкую и высокую – так и новый посад обозвали – Застенье.
На рыночной площади, окромя русских торговых гостей, торговали и купцы из Риги, Ревеля, Дерпта. На запад из Пскова шли караваны с мехом, медом, воском, кожей, щетиной, салом, льном и многим другим. Иноземные же купцы везли в Псков золото, серебро, медь, олово, свинец, сукно, полотна, драгоценные камни, вина, пергамент…
– В обитель Мирожскую на днях заглянем, – напомнил Гинтарсу князь. – Сон сегодня непонятный видел – может, игумен, отче Варсонофий, растолкует?
Не столько оруженосцу говорил князь, сколько свите, нарочито громко. Не сон растолковывать игумен понадобился, князь посоветоваться хотел обо всех делах… и не только о псковских. Политика – она ведь и тогда была и много внимания требовала. Мирожская же обитель, основанная лет двести назад на левом берегу реки Великой, ныне стала стал центром православной культуры и образования – монахи переписывали книги и даже делали переводы с древнегреческого и латыни. Кроме того, имелся и еще один аспект – военный. Монастырские стены первыми встречали врагов с запада – немцев, литовцев и прочих, башни же служили дозорными вышками…