Напротив фонтана стояло высокое здание со сводчатым фронтоном, похоже на какую-нибудь муниципальную контору. Повинуясь направляющей руке Крайски, он приблизился к главной двери, которая отворилась, когда они были в нескольких футах. Парадная напоминала какой-нибудь скромный семейный отель в Северной Европе: толстые ковры, глубокие кресла (в одном сидит мужчина и читает газету) и можно сказать, чопорный декор с темной полированной мебелью. Налево за остекленной дверью видна была библиотека. За конторкой там стояла прехорошенькая брюнетка с короткими кудрявыми волосами и полноватыми губам. Синяя сорочка на ней смотрелась подобием официальной униформы…
Они поднялись по лестнице, прошли мимо читального зала, где за длинными столами за книгами и газетами сидело с дюжину человек, и еще одну комнату, явно картинную галерею. Карлсен хотел зайти, но Крайски потянул дальше:
«Успеется».
В дальнем конце коридора они остановились у массивной двери (по виду — полированное красное дерево).
— Стучи, — велел голос Крайски.
Он постучал, и звук, что удивительно, получился металлический, а не такой как по дереву.
— Войдите, — послышалось из-за двери. Дверь отворилась (видно, Крайски приналег), и навстречу им поднял глаза какой-то лысач, сидящий за столом у окна.
— А, Георг, ты снова здесь, — сказал он (прозвучало как «Гэй-орг»).
— На этот раз еще и с визитером, — уточнил Крайски.
Мужчина встал (росту шесть с лишним футов). На нем было коричневое одеяние с капюшоном за спиной, напоминающее монашескую сутану. Лицо кроткое, дружелюбное, с крупным румянцем.
— Чудесно! Кто же этот твой друг?
— Его звать Ричард Карлсен — доктор Карлсен. Он психиатр из Нью-Йорка.
— Ах, Нью-Йорк! — лысач расцвел в улыбке. — Один из любимейших моих городов на Земле. Добро пожаловать в Крэйс, доктор.
Карлсен протянул руку, верзила лишь улыбнулся и покачал головой.
— Нельзя нам пожимать друг другу руки: энергетический уровень разный.
Георг разве не объяснил?
— Георг ничего не объяснял, — вклинился Крайски. — Он это все предоставляет тебе.
— Вот как! Что ж, звать меня Аристид Мэдах, я куратор этого заведения. Зовите меня просто Аристид.
— Вы можете обоих нас видеть? — с интересом спросил Карлсен. — Да. Я наделен даром, который вы приписываете медиумам. Может, присядете?
— Пожалуй, воздержимся, — отреагировал Крайски. — Я привел его сюда посмотреть на Адама и Еву.
— А, еще один:
— Не возражаешь? Лучше, если бы он все это увидел до полудня, — в голосе у него почему-то угадывалось поспешность.
— Конечно, — он повернулся к Карлсену. — Доктор, соизволите пройти?
Вот это куртуазность — чтобы такое, да на запредельно далекой луне…
Аристид прошел к двери в другом углу кабинета.
— Кстати, — обратился он, прежде чем открыть, — я был бы признателен (надо же, английский акцент просто безупречный), если б вы пытались не обращаться ко мне в присутствии других людей. Они и без того считают меня за сумасшедшего. Большинство так меня и зовет: «Мэд», безумный. Делают вид, что как бы сокращают мою фамилию, но я-то знаю, почему. — Он поднес палец к губам и отворил дверь.
Следом за ним они прошли полутемным коридором и, спустившись на три лестничных пролета, попали, судя по всему, в подвал. Изумляло то, что здание не только смотрелось точь-в-точь как земное, но еще и одинаково пахло.
Прошли помещение, похожее на гардероб, хотя вешалки пустые. Возле двери стол — очевидно, место билетера. Мэдах вынул из кармана большой медный ключ и вставил его в скважину. Другой рукой нажал на выключатель, и открывшееся впереди помещение сразу наполнилось мягким зеленоватым свечением. Этот огромный зал (в длину ярдов сто) был уставлен стеклянными тумбами. Еле уловимый запах пыли и дезинфектанта вызывал ассоциацию с хранилищем Чикагского антропологического музея. Над дверью висели старинные механические часы вроде тех, что на стене Нью-Йоркской публичной библиотеки — эти отчетливо тикали.
От земного музей отличало то, что большинство экспонатов здесь было совершенно незнакомы. Минералы типа и цвета, каких на Земле никогда не встречаются, престранные скелеты и муляжи, иные с виду полная бессмыслица — так, в одной из тумб стояла лишь дымчато-розовая вода.
Остановились перед тумбой в дальнем конце зала — футов пять в высоту, а внутри двое прямоходящих существ, издали похожих на человекообразных обезьян. Приблизившись, Карлсен сразу же распознал в них неандертальцев — похожие восстановленные экземпляры стояли в музее Филадельфии. Рост на удивление маленький, не больше четырех футов. При более пристальном взгляде показалось, что они состоят из живой плоти; волоски на грубой коже, и те как настоящие…
— Это что, подлинники?
— Нет. Хотя плоть действительно человеческая, сделана одним из опытнейших наших биохимиков.
Карлсен посмотрел вниз, на табличку.
— А почему, интересно, Адам и Ева?
— Потому, что мы их считаем истинными прародителями человечества. Эти существа первыми преобразовали животное ворчание в зачатки речи. В этом смысле они — родители вашего кроманьонца.
Карлсен продолжительное время вглядывался в неподвижные фигуры, пытаясь по лицам составить картину их личностных черт. Мужчину, с его обезьяньей физиономией и клыкастой пастью, в сходстве с человеком трудно было и заподозрить, не говоря уже об отношении к нему как действительно к своему предку-человеку. Только рот — широкий, тяжелый и чувственный — казался странно осовремененным.
Карлсен перевел взгляд на соседнюю тумбу, где стоял прямоходящий человек.
— Да, — сообщил Мэдах, — это кроманьонец. На его создание ушло почти три тысячелетия.
Кроманьонец был выше неандертальцев и на современного человека походил так, что не вызвал бы никаких вопросов на Пятой авеню. Карие глаза смотрели дружелюбно и с умом. Карлсен долго его разглядывал.
— Замечательное достижение.
— К несчастью, он послужил еще и причиной нашего разрыва с толанами. Наши эксперименты в био-инженерии они считали беспринципными и разлагающими.
— И у нас на Земле такое все еще доводится слышать, — вставил Карлсен. — По счастью, в эту пору одна из наших экспедиций открыла Криспел. — Он посмотрел мимо Карлсена. — Ты ему рассказывал о нашем мире? — Нет, — отозвался голос Крайски.
— Для своих размеров Криспел имеет исключительно высокую гравитацию, и он же — наивысший уровень свободно текущей витальности по галактике. Это потому, что Саграйя — своего рода печь жизненной силы. На ней высоко развита растительная жизнь, но условия такие невообразимые, что единственная возможность выжить — это воспроизводиться быстрее, чем сметут. Гигантские побеги на Саграйе растут почти со скоростью идущего человека. Но их, пока растут, чуть ли не сразу разрывает на куски. Вот почему планета излучает такую колоссальную жизненность.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});