Читать интересную книгу Рыцарь Бодуэн и его семья - Антон Дубинин

Тот, кого так ждали, конечно же, не мог не вернуться.

Монфор отвел глаза от Тулузы, Монфор занимался матримониальными делами своего сына Гиота, Маленького Гюи. Подобрав ему невесту на пятнадцать лет старше, зато с роскошным приданым в виде графства Бигоррского, важного юго-западного рубежа, Симон нимало не смутился наличием у стыдливой невесты вполне живого и дееспособного мужа. Нуньо Санчес, племянник несчастного арагонского короля, не хотел делать свою жену честной вдовой — что же, его загнали подальше в горы и там зажали в крепости Лурд в долгой осаде. Такие браки при живых мужьях — не редкость для крестоносных сеньоров: кто слышал, что стало с женой Онфруа Торонского, несчастной королевой Иерусалимской, по воле собственных баронов сменившей четырех мужей? Свадьбу с Петрониль Бигоррской сыграли уже в ноябре, и граф Монфор, император Юга, решивший засеять все припиренейские земли своим семенем, принял у юнца-сына торжественную присягу за новый фьеф. Гиот стал графом, важный человек теперь Гиот. Да только все понимают, что имя Гиота тут ни при чем: главное — что он Монфор, сын Монфора, значит, тоже дьявол, а не человек.

После Бигорры лагнедокского графа повлекли новые дела. Новоизбранный Папа Гонорий повелел вернуть Фуа прежнему владельцу — во исполнение обета Папы Иннокентия; но Монфору до указов из Рима с некоторых пор стало меньше дела, чем прежде. Он собственноручно занял Фуа, укрепил его стены и деловито заменил гарнизон аббата Тиберийского, ставленника Папы, своими собственными людьми. Сына старого графа Фуаского, не желавшего уступать так просто, он осадил в соседней крепостце по имени Монгреньер и простоял у Монгреньера всю зиму, будто и не чувствуя холода, будто позабыв напрочь, что франки зимой не воюют, что зима в фуаских горах куда жестче, чем в долине. И добился-таки своего — к весне осажденные капитулировали, впервые в жизни сдавался молодой Роже-Бернар, сдавался от голода и жажды, только вот черного флага поднять не успели. Непременно дождался бы Монфор черного флага, никогда не получили бы монгреньерцы свободного пропуска, если бы не дурные слухи из Нарбоннэ: Арнаут-Амаури, бывший легат, а теперь архиепископ нарбоннский, решил присвоить себе Монфоров герцогский титул, и городская коммуна его поддержала. Арнаута-Амаури, примаса Лангедока, там явно предпочитали франку — да кого, кроме самого дьявола, могли бы в лагнедокских городах теперь не предпочесть Монфору, появись только возможность выбора! Пришлось тому спешно завершать свои дела в Монгреньере, а потом — ссора с архиепископом, а потом — дело неслыханное: Арнаут Амаури отлучил самого Монфора, Монфора отлучил от церкви! И покатилась, нарастая, как снежный ком, великая ссора бывших союзников; владыка Арнаут отлучает графа Монфора… Граф Монфор входит с войском в Нарбонну, невзирая на сопротивление горожан… Арнаут-Амаури провозглашает в соборе анафему Монфору… Монфор в соседней церкви велит назло Арнауту служить мессу с колокольным звоном, будто и нет никакого отлучения… Арнаут обращается за помощью, а помощь уже тут как тут — подоспел новый легат, кардинал Бертран де Сен-Жан-и-Поль, призванный подчинить гордеца-мирянина «прелату и вождю, которому граф Монфор обязан всем и которого он осмелился лишить законного удела»… Сам-то кардинал, хотя весьма воинственный, однако ж воин неумелый: немедленно попал в Оранже в засаду, устроенную людьми молодого Раймона, получил рану от арбалетной стрелы, и, по забавному совпадению, был спасен из Оранжа тем же самым Монфором, которому приехал угрожать. Рамонетовы провансальцы разлетелись в стороны при Монфоровом приближении, как пыль, взметенная ветром; радуйся, Монфор, торжествуй, победитель! Так смеялся Рамонет у себя в Авиньоне, потому что он-то знал, какова цель всей этой заварухи. Рамонет нарисовал себе новую печать — совсем не схожую с отцовской, где скачущий всадник с тулузским щитом; мастер из Авиньона тут же выковал эту печать из серебра, и Рамонет, разъезжая по городам, как юный дух этой страны, оттискивал на воске грамот изображение стройного рыцаря, сидящего с мечом на коленях в позе достойной и спокойной. В руке длиннокудрого графа — Нарбоннский замок, символ всей Тулузы; над головой — солнце и луна, знаки благоволящих небес. Вид этой печати на верительной грамоте Бокерской коммуны разозлил Монфора едва ли не больше всего. Отвлечь, отвлечь Монфора от Тулузы — на что угодно, на бунты по всему Провансу, на богатую жатву вновь покоряющихся приронских замков, но дать время, дать время законному графу. Приготовить путь графу Раймону Старому, потому что если устоит Тулуза — страна будет жить. Тулуза — сердце земли, только о ней сейчас надлежит думать, только в ее сторону смотреть, только ее именем подбадривать усталое войско.

Монфор пожимал урожай мелких удач. Монфор вернул Бокер, Монфор одну за другой занимал приронские крепости, Монфор задумывал новые матримониальные планы — на этот раз он собирался привязать к себе графа Валентинуа, Рамонетова сильного союзника. Неимоверно радушный, этот граф по имени Адемар де Пуатье немедленно пообещал своего сына в мужья Монфоровой дочери, союз и вечную любовь, все, что вы пожелаете, граф Монфор, только не смотрите в сторону Тулузы. Увенчанный новыми победами, спокойный, как Божий человек на пути Божьем, Монфор наслаждался передышкой в Адемаровом замке Крёст на берегу Дрома, отдыхая от жары после такой хорошей работы. Говорят, он одиноко прогуливался по берегу реки, погруженный в раздумья, когда его нагнал мчавшийся от Вивьера смертельно усталый гонец с запекшейся кровью на одежде. Гонец от Алисы, Монфоровой жены. Гонец из Тулузы, в которую вернулся из-за гор долгожданный прежний граф, ненавистный соперник Раймон Старый.

Двенадцатое сентября! День Мюретской битвы, день, которого ждали четыре года, но в который почти не верили… Был ли среди людей, въезжавших в быструю воду на броде ниже плотины Базакля, хотя бы один, кто не думал — «сегодня платим за все»? Сияющая вода, сияющее солнце, стоило все прежнее пережить ради этого дня. Граф Раймон Старый возвращался домой, и не вез он своему народу ни победы, ни спасительного вердикта, ни большого войска — вез себя самого, и Тулузе этого было достаточно.

По дороге его встречали, как воскресшего из мертвых. Войско арагонцев и каталонцев, набранное за Пиренеями, стремительно пополнялось: как рати Первого Крестового похода, оно росло по дороге, в него вливались новые ручьи — из каждого города, мимо которого проезжал граф, притекал новый ручеек силы, и поток по мере приближения к Тулузе делался все более похожим на Гаронну. Граф Комменж шел под Сальветат. Граф Фуа — старый граф, старый седой волк, не разучившийся криво усмехаться в усы — присоединился к давнему другу еще раньше. И, признаться, весьма приятно было встретить под Сальветатом французский гарнизон из Шато-Нарбонне, гарнизон на отдыхе, то бишь занятый грабежом окрестных деревень. Жалко, что кому-то повезло убежать живым — теперь в Нарбоннском замке получат вести несколько раньше, чем следовало. Впрочем, вести получат и в городе — а значит, успеют подготовиться к приему дорогих гостей.

Последняя ночевка одиннадцатого сентября, ввиду городских огней. Костры графа были видны в городе, им отвечало сияние небывалого множества факелов, звон колоколов. Тулузцы готовили праздник. Старый граф, в последнее время весельчак и пьяница, почти все время молчал. Счастье непохоже на радость — оно требует внутренней тишины. Радость горожан же выразилась в ином.

«Завтра мы увидим нашего графа, сынок. Несчастьям нашим приходит конец, доблесть и радость возвращаются».

«Мать, что ты подаришь ему? Что ты подаришь нашему доброму графу, когда он вернется?»

«Сынок, я думаю, он обрадуется, если девочки наплетут венков, а я под ноги его коня постелю шелковый плащ…»

«А я подарю ему голову франка, мать. Я тебе поклянусь — нет, стой, дай мне поклясться! — что завтра же я подарю ему франкскую голову, две, три…»

Франков убивали камнями, ножами, дубьем. Женщины вооружались лопатами и кольями. Кто не успел укрыться в Нарбоннском замке — был обречен: немало нашлось охотников, даже среди самых юных, украсить город к графскому приезду, украсить телами мертвых франков. Эти дикие подарочки, вывешенные на стенах, видела и графиня де Монфор — и, вглядываясь с замковой башни в алые тулузские кресты, плывущие над городской толпой, горько сказала дочерям и гарнизонным рыцарям: «Увы! Ведь еще вчера все шло так хорошо». Много теперь придется плакать графине Алисе, и другим франкским женщинам — пускай остынут их постели, погаснут свечи в высоких северных церквях, свечи, разожженные ими за здравие мужей и сыновей. Пускай плачут, пускай холоднее, чем в горном снегу, будет у них дома, пускай за каждую слезинку, пролитую после Мюрета, они заплатят десятью — нет, неиссякаемым ручьем слез!