резко обернулась.
— Тише, это только я. — Пеппо приблизился из темноты и облокотился о перила рядом с ней.
Повисла тишина. Настоящая тишина, густая, звенящая, хотя сверчки все так же надрывались в темноте. И Паолине снова показалось, что мир сужается, как высыхающая кожаная перчатка, становясь тесным. Но на сей раз тиски этой перчатки душили, почти причиняя боль, пока девушка вдруг не поняла, что больше не хочет терпеть этого медленного и тягостного удушья. Она обернулась к Пеппо:
— Послушай, я так не могу. Наверное, это неправильно, но у нас с тобой с самого начала все было… не как у людей. И знаешь, так намного проще. Говорить без уверток, не тратить время на условности, прямо спрашивать и получать прямой ответ. И я не хочу ничего менять. Особенно теперь.
Пеппо взглянул на нее, и луна замерцала в темных зрачках.
— Ничего и не изменилось, — спокойно ответил он.
— Вот как? Тогда давай начистоту. Вчера между нами стоял весь мир, и мы были ближе, чем сейчас, когда между нами не стоит и угольного ведерка. Ты всю дорогу молчишь и взглядываешь на меня украдкой, словно я случайная попутчица, мешающая тебе рассказать кучеру неприличную шуточку. — Она осеклась, рвано вдыхая, и сухо проговорила: — Я ни о чем больше не буду спрашивать, обещаю. Лишь объясни, почему ты вдруг стал мне чужим. Почему молча везешь меня домой, точно спешишь вернуть досадный долг. Если мое время в твоей жизни прошло — просто скажи мне об этом и не мучай нас обоих.
— В моей жизни нет не твоего времени, — перебил Пеппо, и в его голосе тоже прозвучал горький надлом, — и я ненавижу эту чертову карету за каждую милю, за каждый поворот колеса! Но по-другому нельзя, и мои желания тут ни при чем!
— Почему?! — Паолина чувствовала, что слезы вот-вот брызнут из глаз, а Пеппо резко и почти грубо отсек:
— Потому что я люблю тебя. Я задыхаюсь от этой любви, захлебываюсь ею. Но если сейчас я навяжу ее тебе — я раздавлю тебя ею, как моя мать сделала с моим отцом.
А предательские унизительные слезы уже лились по ее щекам.
— Зачем ты так говоришь? — Паолина уже не знала, чего хочет добиться и отчего упрямо делает себе все больнее. — Почему ты меня отталкиваешь? Любовь — не бремя. Любовь — подарок!
Пеппо с размаху ударил кулаком по столбу.
— И мешок золота — подарок, если рядом есть хоть одна лавка! А взвалить этот мешок на человека и заставить тащить через лес — это обыкновенный эгоизм.
Девушка сжала руками перила, и грубо отесанное дерево впилось в ладони.
— Я не хочу в Гуэрче. Я хочу быть с тобой. Или мои желания тут тоже ни при чем?
А на челюстях Пеппо вдруг дрогнули желваки. Он обернулся к Паолине и обхватил ее плечи ладонями.
— Ты хочешь быть со мной? — прошептал юноша. — Давай. К черту все, утром я разверну карету, и мы вернемся в Венецию. Я больше не нищий подмастерье, Паолина. Теперь я ношу два дворянских имени разом, и у меня достаточно денег, чтобы ни о чем не думать ближайшие несколько лет. Завидный жених, а? Почти принц. Только вот корона-то у меня — железка в позолоте.
Он чуть крепче сжал пальцы, приникая губами к самому лицу спутницы.
— Ты не знаешь, какой я теперь. Я олух, застрявший между кусками своей жизни. Я снова едва умею читать, не узнаю ни один инструмент, не отличаю пеньковую тетиву от жильной. Я порой натыкаюсь на людей. Мне снится всякая дрянь, и я просыпаюсь с собственным сердцем прямо во рту. Я кричу во сне, боюсь солнечного света, как упырь. Меня злят самые простые вещи, я срываюсь по пустякам. Выходи за меня замуж. И я получу чудесную девушку, а ты — очередного калеку, о котором тебе придется заботиться и терпеть его выходки. Я не для этого забрал тебя из госпиталя.
Паолина спокойно покачала головой:
— Я еще мало знаю о болезнях, Пеппо. Но одно выучила крепко: счастливый человек быстро идет на поправку.
— Не сомневаюсь. Я непременно буду счастлив. Загвоздка в том, что счастлив буду только я. А тебя попросту захлопну в своем счастье, как в сундуке.
— А это позволь решать мне, — повела плечами девушка, но Пеппо лишь сжал их еще сильнее.
— Паолина, это все не для тебя. Я отвезу тебя домой. В твою жизнь, нормальную, правильную. В которой еще не было меня и всего, что я притащил за собой. Потом я уеду. Я должен сам вправить свои вывихи, прежде чем что-то тебе предлагать. Если выйдет так, что ты выберешь кого-то другого, — значит, так было нужно с самого начала. Если же нет… Тогда я снова войду в твою жизнь. И ты сама решишь, выбрать ли меня. А до тех пор… этот мешок мой. Мне его и нести.
Это было безукоризненно. Даже строгая донна Кьяри, матушка Паолины, впечатлилась бы таким подходом. Но девушка вдруг ощутила, как защипало глаза, а внутри вдруг разверзлась какая-то тошная и холодная дыра, словно ее прямо сейчас собирались лишить чего-то невероятно важного, без чего все прочее было бессмысленным и бесполезным.
Она рывком освободилась из его рук.
— Тогда не надо ничего обещать! И верность мне блюсти не надо, слышишь? Если вернешься — так вернись сам, а не потому, что совесть заедает!
Даже в темноте было видно, как его лицо передернулось, и Паолина на миг почувствовала, что незаслуженно причинила ему боль. Но Пеппо лишь сухо кивнул:
— Как скажешь.
…Больше они об этом не говорили. Утром сестра Оделия с безжалостным педантизмом укладывала Паолине волосы, вещая, что в отчий дом та должна прибыть «как подлинная венецианская барышня». Девушка послушно улыбалась, чувствуя внутри холодный скользкий камень и уже предвидя гробовое тягостное молчание всю дорогу.
Но карета неслась по тракту, и Паолина вскоре стала узнавать родные места. Невольно забылись все тревоги, и она радостно припала к окну кареты, без умолку рассказывая сестре Оделии о каждом мостике и каждой часовне, попадавшихся на пути.
После полудня экипаж подъехал к воротам Гуэрче. Бессменный сторож, седой и насквозь пропитой, гаркнул:
— Паолина, детка! Вернулась!
И это безыскусное приветствие сразу убедило девушку в том, во что ей до сих пор так и не удавалось поверить. Ее действительно были готовы принять.
Потом начался какой-то неистовый сумбур. Односельчане сбежались поглазеть, как Паолина в сопровождении монахини выходит из кареты. И сотни глаз, и рокот голосов окружили