завещание, гласившее, что
«дон Хосе-Клаудио Аларкон де Кабрера Сан-Сегундо, испанский гранд, известный в Венеции как полковник Клаудио Орсо, признает своего внебрачного сына Джузеппе Ремиджи единственным законным наследником своего титула и состояния, коим обладает на момент кончины, после уплаты долгов и расходов на погребение».
К завещанию прилагались несколько рекомендательных писем для Годелота, а также запечатанный конверт, адресованный Пеппо. В конверте было письмо.
Оружейник развернул его, несколько секунд потерянно смотрел на бисерные строчки, а потом протянул письмо другу.
— Я половину букв не узнаю, — пробормотал он. Шотландец взял лист, вдруг донельзя смутившись, и откашлялся…
«Хосе. Джузеппе. Пеппо. Сын.
Я не успел заслужить право называть тебя так, и, если это письмо теперь в твоих руках, значит, уже и не успею. Я надеюсь лишь, что ты читаешь его сам, а значит, мне удалась моя главная задача. Я принес тебе много бед и тревог. Не стану оправдываться и объяснять, жизнь всех рассудит. Но прошу: непременно прими мое наследство. Ты имеешь право на него до самого последнего гроша, и я надеюсь, что эти деньги помогут тебе начать жить, ни от кого больше не завися. Увы, я ничего больше не успел тебе дать. Глупая вышла судьба…
Пожалуй, я пишу это письмо для самого себя. Пока что я так и не набрался решимости встретиться с тобой. Совсем несвойственная мне и оттого еще более постыдная слабость. А в этом одностороннем разговоре мне легче все расставить по местам. Я отчаянно жду, когда наступит послезавтра, когда закончится вся эта идиотская история, и тогда я сожгу эту писанину ко всем чертям и наконец увижу тебя. Сомневаюсь, что ты мне обрадуешься, но у нас будет время разобраться. Однако я много раз убеждался: случиться может всякое. А потому — пусть лучше это письмо лежит здесь.
Красноречие — не мой конек, Пеппо. Просто скажу, что в моей бестолковой жизни была лишь одна страница, стоящая дороже сотен прочих, вместе взятых. Моя любовь к твоей матери. Увы, она никому не принесла счастья, но, что бы ни случилось после, — у меня все же есть ты. А значит, все было не зря.
Надеюсь, тебе не придется читать всю эту сентиментальную галиматью стареющего солдафона. И все же — обязательно возьми деньги. Я очень надеюсь, что Мак-Рорк при нужде вправит тебе мозги. До послезавтра, Пеппо.
Клаудио Орсо. Отец».
От стряпчего вор-карманник Пеппо вышел доном Хосе Хермано Аларконом де Кабрера Сан-Сегундо, о чем имел соответствующий документ на гербовой бумаге, обладателем небольшого, но весомого состояния и глубоко несчастным человеком.
Глава 32. Живи
Мать Доротея нечасто бывала в платном крыле госпиталя. Управление богадельней требовало прорвы времени, а сестра Юлиана руководила своей вотчиной железной рукой и не нуждалась в советах. Настоятельница в очередной раз убедилась в добросовестности своей лучшей помощницы, войдя в чисто выметенную кухню платного крыла и застав там деятельную и строго упорядоченную суету. Заметив аббатису, одна из сестер вытерла руки и устремилась навстречу.
— Матушка Доротея! — залопотала она, склоняясь для благословения. — Вот уж не ждали! Чем могу служить?
Настоятельница улыбнулась:
— Трудитесь себе с Богом, я не докучать вам пришла. Только научите, где сестру Паолину найти.
— О, так вон же, овощи чистит! — махнула рукой монахиня и с новым поклоном заспешила обратно к чану с тестом.
Мать Доротея неторопливо двинулась в угол, где у огромной корзины на низенькой скамье сидела прислужница, сноровисто чистящая морковь.
— О… матушка Доротея… — пробормотала она, торопливо поднимаясь на ноги при виде аббатисы и украдкой отряхивая припорошенный землей передник.
— Не суетись, — мягко велела настоятельница, — мне поговорить с тобой нужно. Пойдем-ка, милая.
Паолина еще раз отряхнула грязный передник, мрачно следуя за аббатисой. Этот визит был не к добру. Прежде сестра Юлиана никогда не жаловалась на нее настоятельнице, предпочитая вразумлять самолично.
Мать Доротея вывела прислужницу в коридор и без всяких церемоний села на сундук, кивком приглашая девушку сесть рядом. Паолина осторожно подчинилась, все больше настораживаясь. А аббатиса некоторое время смотрела на подопечную молча, будто ища в ней перемены. Затем спокойно спросила:
— Я так давно не видела тебя. Как ты?
— Благодарю, все благополучно, — сдержанно ответила прислужница. Мать Доротея покачала головой:
— Мне нужен честный ответ, а не светский.
— А я и не лукавлю. — Паолина, хмурясь, опустила глаза.
Но настоятельница смотрела на нее все так же пристально и пытливо.
— Возможно. Но ты изменилась. А я за столько времени не удосужилась повидаться с тобой. Сестры говорят, ты очень усердна и показываешь изумительную остропонятливость в науке. Это замечательно, но у меня уже есть Юлиана. Безупречная, надежная и почти мертвая внутри. Я не понимала этого раньше, но сейчас знаю: в свое время я не сумела ей помочь. Мне не хватило чуткости. И я боюсь повторить свою ошибку. Потому и прошу искренности, а не любезности.
Паолина помолчала, глядя куда-то в угол. Потом перевела глаза на аббатису:
— Я не понимаю вас, матушка, — сухо и спокойно отрезала она. — Если на меня нет нареканий даже от сестры Юлианы, что еще вам угодно услышать?
Настоятельница неторопливо спросила:
— Если бы сейчас я предложила тебе выбирать, где жить и что делать дальше, что бы ты выбрала?
— Остаться здесь и учиться, — без колебаний ответила Паолина.
Мать Доротея придвинулась чуть ближе и произнесла очень медленно и очень ровно:
— А если я предложу тебе вернуться в мир?
В лице Паолины что-то дрогнуло, губы слегка побледнели. Но она снова ответила не задумываясь:
— Мне нечего делать в миру. А здесь я нужна.
Аббатиса чуть нахмурилась:
— Тебе едва шестнадцать. Жизнь может многое тебе предложить.
А Паолина вдруг вскочила на ноги и заговорила