— В самом деле, можно ведь и не торопиться,— неожиданно решил сменить гнев на милость почётный консул США.— Ведь вся эта церемония с подписанием - не более чем дань традиции. В нынешнем мире всё давно решено и определено на многие годы вперёд!
— Вы в этом уверены?— спросил Алексей.
— Разумеется!— ответил консул-банкир.— С тех пор как человечество преодолело историческую дикость, так есть и так будет всегда!!
Тем временем протиснувшемуся к столу Шолле всё же удалось проворно собрать акции в папку и перетянуть самоклеющейся лентой. А министерский представитель, держа в руке специальный компостер, продавливающий и закрепляющий с помощью фольги особую печать, встал наизготовку, чтобы в остающиеся до полуночи минуты произвести заверение подписи, которая то ли ничего не решала, то ли, напротив, решала всё.
Увидав эти приготовления, американский консул был вынужден в очередной раз подобреть и улыбнуться, из чего напрашивался вывод, что всевластие поправки Амбера-Глума, вероятно, не столь уж сокрушительно и абсолютно. Однако чтобы никто не подумал, что он мог блефовать, американец сразу же после улыбки, изобразив слащавое безразличие и одарив Алексея покровительственным взглядом, равнодушно произнёс:
— Подписывайте.
Алексей взялся за перо и поднёс руку к тому месту на перекрестье бандажа, где ему надлежало поставить единственную роспись.
Он пристально взглянул на острый край искусно украшенного тончайшей сканью платинового пера, где в тонком капилляре застыл столбик чернил, готовых разбежаться по бумаге узором его автографа, которого все собравшиеся в этом зале ждут с нескрываемым и жгучим волнением, словно явления мессии. Один миг - и его подпись сделается историей, разорвав поток времени на “до” и “после”.
И уж не ради ли этого непостижимого и отчаянного момента, когда стрелка часов застыла в минуте от роковой последней цифры, проходила его предыдущая жизнь, ведомая чьей-то невидимой и неодолимой рукой? Не успел добыть векселя в сорок втором - пожалуйста, нате! Неведомая надчеловеческая сила, годом раньше отправившая на тот свет Тропецкого и погубившая Фатова, затем усыпила и его, чтобы спустя семьдесят лет вернуть к жизни, вбросить в новый круговорот, помочь не погибнуть в первые отчаянные дни, выйти невредимым из последующих переделок - и всё во имя того, чтобы сегодня в этом странном дворце, в самом центре земного рая, за минуту до свершения столетнего срока действенности он зачем-то засвидетельствовал бы своей подписью дела, давно ставшие субстратом для миллионов других дел и событий!
При этом странно даже не то, что его величают графом и признают его довоенный французский паспорт,- непонятно зачем эта его подпись нужна вообще, если по прошествии стольких лет никто не покушается и не оспоривает результаты? Или кто-либо страстно желает, чтобы он принял на себя ответственность за сопровождавшие вековую судьбу векселей обманы, предательства и войны, за обогащение непричастных и унижение невиновных? Переложить лично на него чужие грехи - желание глупое и пустое, поскольку он, как известно, не верит ни в рай, ни в ад, готов претерпеть любую физическую боль, твёрдо зная, что никакая боль не может быть бесконечной; у него нет семьи, нет близких, и он готов преступить, если будет нужно, порог бездны в любой момент. А может быть - всё же прав Сартр: quand on vit, il n’arrive rien [пока живешь, ничего не происходит (фр.)]? То есть происходить нечто действительное будет именно сейчас, когда он достиг всего, чего хотел, и со спокойной душой готов размашистым жестом шириною в жизнь подтвердить или отменить историю?
— Подписывайте!— повторил американец. На этот раз его голос уже не был по-показному равнодушным, а звучал повелительно и грозно.— Подписывайте немедленно! У вас же нет выбора!
В последних словах консула Алексей уловил едва различимую ноту нерешительности. Эта нерешительность вряд ли была заметна для окружающих, но для него самого она сделалась решающим подтверждением внезапно родившегося желания проверить формулу Сартра.
— Выбор всегда есть,— ответил Алексей, и поднялся из-за стола.
Молниеносным движением он разорвал бандаж, вытащил из папки всё содержимое, перетряхнул его, ещё раз вглядываясь в бесконечные титулы и цифры, после чего резко, словно собравшись бить наотмашь, развернулся - и без сожаления отправил бумаги в камин.
От крепкого жара, сохранявшегося в дубовых углях, по краям бумаг немедленно занялось пламя, наперегонки выстреливая длинными багровыми языками, и уже мгновение спустя сертификаты величайшего в человеческой истории богатства, по невероятной прихоти судьбы собранные в одно время и в одном месте, вспыхнули, словно порох, и весело затрещали в разгорающемся огне.
Алексей в неподвижности замер возле камина, не пытаясь отдалиться и защитить себя от нарастающего жара, и кровавые отблески огненных языков, соединившихся в безрассудном и безжалостном галопе, тревожными и печальными всполохами заплясали на его одежде, лице и волосах.
Воцарилось страшное молчание. Все, кто находились в зале, обездвижено застыли, словно превращённые ударом вышнего гнева в соляные столпы. С окаменевшими недоумением во взгляде и вопросами на губах, с вытянутыми шеями, опущенными головами, кто - с простёртой рукой, а кто - с полузависшим в наклоне корпусом, все они были одинаково бледны, беспомощны, казались разочарованными безмерно и обманутыми навсегда. Хуже других смотрелся консул, который до последнего момента провидчески не желал доставать из своего чёрного портфеля эти роковые бумаги,- он выглядел совершеннейшим покойником, но покойником не обычным, а с глазами, горящими неистовым адским огнём.
Лишь одинокий Алексей, обжигаемый крепким жаром, обильно идущим из камина, и оттого вынужденный понемногу отступать назад, оставался на этом фоне человеком живым и сохраняющим готовность к новым поворотам.
В потрясающей тишине скрипнул и громко выдохнул механизм часов, затем пронзительным фальцетом пропел четырёхчастный “виттингтон”, вслед которому грянули двенадцать мерных ударов часового колокола.
Когда часы закончили отбивать полночь, публика понемногу стала приходить в себя.
— Что вы наделали! Зачем?— спросил у Алексея французский дипломат, до этого державшийся в стороне.
Алексей решил оставить его вопрос без ответа, поскольку ему хотелось знать, что думает и что скажет Шолле. Однако банкир, продолжавший стоять неподалёку, выглядел равнодушным, и даже в момент, когда взгляд Алексея пересёкся с линией его глаз, не послал ему ни малейшего знака.
— Он вырубил главнейшие кирпичи из фундамента всего дома,— послышался со стороны чей-то опечаленный комментарий.— Интересно, а можно как-либо вернуть ситуацию назад?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});