Жизнь в семье была невеселой: отец, ставший невероятно плодовитым (38 томов!) критиком, беллетристом и историком литературы, сотрудником «Нового времени» (и, как отмечает Чуковский, прославившийся «своими плагиатами»), при этом страдал тяжелыми депрессиями. Мать была психопатически ревнива. Дочь выросла самовлюбленной, нервной, обидчивой. Но ее тяжелый характер не был заметен сразу: она была хрупка, золотоволоса и производила впечатление кроткой и беспомощной девушки. Едва познакомился Гумилев с Ларисой Рейснер — маятник сразу же качнулся в противоположном направлении.
Встреча с Анной произошла 14 мая на лекции Брюсова об армянской поэзии. Познакомил Гумилева с Анной Жирмунский. Ухаживание было довольно бурным, и, по всей вероятности, «нечего больше добиваться» стало уже к июню. Особенной ответной страсти Анна не испытывала, но была «не в силах сопротивляться напору» своего поклонника.
В тот же день, 14 мая, Гумилев познакомился с подругой Анны — Ольгой Николаевной Гильдебрандт-Арбениной… и взял у нее телефонный номер. Арбениной было девятнадцать лет, она была моложе Анны на два года — и неразлучна с ней. Их звали «Коломбина и Пьеретта». Арбенина была в этой паре Коломбиной — она была болезненнее, бледнее; «меня звали Мадлен, Мелисандой, Сольвейг — и другими нежными «северными девушками». Гумилев назначил Ольге свидание «в районе Греческой церкви» (спустя полвека снесенной — и воспетой) — оттуда поехали в Александро-Невскую лавру. «Мы прошли через тот ход, где могила Натальи Николаевны и Ланского. Вероятно, Гумилев придумал эту овеянную ветрами поездку, чтобы уговорить потом поехать с ним в ресторан — согреться».
Ольга успела не на шутку влюбиться в Гумилева, но «у меня вдруг прорвалась бешеная веселость и чуть ли не вакхичность — и сила — выдерживать натиск». В конце концов Гумилев предпочитает Анну — может быть, потому, что та не так стойко «выдерживала натиск».
С Ольгой все закончилось на полуслове — чтобы начаться вновь через три с половиной года. «Очаровательный бесенок с порочными глазами» (так звал ее Гумилев) еще вернется к нему… И покинет его.
И Анна, и Ольга, само собой, писали стихи. Как же без этого?
Но пока — одновременно с Анной и Ольгой — уже была Лариса Рейснер; и еще была Маргарита Тумповская. Четыре романа разом… Гумилев, кажется, вовсю пользовался прерогативами выздоравливающего офицера-фронтовика. Но ухаживал он за женщинами не как офицер, а как поэт — и в качестве поэта. И соперниками числил только других поэтов. Арбениной он говорил: «Бальмонт уже стар. Брюсов с бородой. Блок начинает болеть. Кузмин любит мальчиков. Вам остаюсь только я». «Бальмонт уже стар» — Анна Энгельгардт «по-родственному» общалась с Бальмонтом и более или менее откровенно флиртовала с ним. Впрочем, ходили слухи, что на самом деле она дочь Константина Николаевича, и Гумилев, похоже, в это верил. «Блок начинает болеть» — физически сильный, красивый, неотразимый любовник Блок… Блок, чье имя (это для Гумилева было, видимо, мучительнее всего) молва безосновательно, но упорно связывала с именем Ахматовой. Конечно, десять лет периодического «погружения в бездну» не прошли даром для его здоровья, но разве сам Гумилев не провел за два года несколько месяцев на госпитальной койке? Арбенина «с детства хотела иметь роман с Блоком — но его внешний облик меня расхолодил». Гумилев же признавался: «Я чувствую себя по отношению к Блоку, как герцог Лотарингии к королю Франции». «Но я хочу быть королевой французской», — отвечала Ольга.
Герцог Лотарингский — это Генрих Гиз, конечно, вассал короля, но и его соперник. А как закончилось соперничество Гиза с Генрихом III, известно: оба пали почти одновременно от удара предательским кинжалом…
Из госпиталя Гумилева отправили не на фронт, а в Крым, в Массандру, в Лечебницу императрицы Александры Федоровны для выздоравливающих и переутомленных. Сюда он прибыл 13 июня. Три недели он живет в нескольких десятках километров от Ахматовой, но лишь 7 июля выбирается на злополучную дачу Шмидта — и не застает ее: она уехала днем раньше.
В Массандре поэт находит себе новые предметы увлечения: Ольга Мочалова и Варвара Монина, две кузины, москвички (точнее — жительницы подмосковных Филей), курсистки… и, конечно, молодые поэтессы. Сперва Гумилев обратил внимание на Варвару, старшую: она сидела на скамейке, читая Тэффи, причем не юмористику ее, а единственную книгу стихов, которую Гумилев когда-то отрецензировал в «Аполлоне». Но Варвара никак не ответила на ухаживания поэта. 18-летняя Ольга была несколько более благосклонна.
Он нес с собой атмосферу мужской требовательной властности, неожиданных суждений, нездешней странности. Я допускала в разговоре много ошибок, оплошностей. Неопытность, воспитанность на непритязательных фильских кавалерах, смущение — все заставляло меня быть сбивчивой…
С Ларисой Рейснер Гумилев играл некую роль, Ольгу Арбенину и Анну Энгельгардт завоевывал, Ольге Мочаловой — рассказывал о себе. И она слушала и запоминала его рассказы: о детстве, о гимназии, об Анненском, о современных поэтах, об Африке. Удивительно: с ней он не рисовался, не пытался выдать себя за что-то, чем не был на самом деле. Но это был монолог. Однажды Ольга спросила его: «Вот мы с вами встречаемся, а вы ни разу ничего не спросили обо мне — кто я, где я, с кем, где живу?» Гумилев ответил: «В восемнадцать лет каждый делает из себя сказку».
Был один «поцелуй на горе, заставивший меня затрепетать — крепко, горячо, бескорыстно». Ольга Мочалова была всего лишь скромной, не уверенной в себе девушкой из Филей… Она казалась себе недостойной своего «знаменитого и светского» кавалера. Знаменитого? Сколько человек по всей России к 1916 году хоть раз слышали имя поэта Гумилева? Десять тысяч? Пятнадцать? Едва ли больше… Но все гумилевские подруги были из этих десяти — пятнадцати тысяч. Даже московская курсистка Мочалова прочитала-таки «Жемчуга».
На прощание Гумилев подарил Ольге свою карточку, где он был запечатлен вместе с Городецким (другой не оказалось!) с подписью: «…Я твердо знаю, что мы встретимся, когда и как Бог весть, но верю, что лучше, чем в этот раз…» Они встретились — три года, потом пять лет спустя…
Прогуливаясь вечерами с Ольгой Мочаловой, Гумилев днем писал пьесу «Гондла», вдохновленную Ларисой Рейснер. На обратном пути в Петербург он заглянул не только на дачу Шмидта, но и в Иваново-Вознесенск: к Ане Энгельгардт, «и грозой, в беседке с настурциями, безумно целовал ее».
В общем, в 1916 году ухаживание за молодыми (от восемнадцати до двадцати пяти лет) девушками превращается у Гумилева в такое же самодостаточное увлечение, как прежде война и Африка. Может быть, это была попытка уйти от образовавшейся пустоты, от сознания, что все достигнутое на этом круге жизни (офицерские погоны, доброе отношение литературной среды) оказалось пустым и ненужным, что еще одна иллюзия рухнула? А может, так находило выход болезненное нервное возбуждение? 2 августа он пишет матери: «Кашляю мало, нервы успокаиваются…» Значит, нервы были не в порядке. Тайная истеричность (скорее, чем мужское коварство) видна и в том, что, кажется, с каждой из девушек он говорил о своем предстоящем разводе (о котором едва ли думал всерьез) — и каждой предлагал руку и сердце. Лариса Рейснер сказала, что не желает огорчить Ахматову, перед которой благоговеет. Гумилев грустно улыбнулся: «К сожалению, я уже ничем не могу огорчить Анну Андреевну».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});