Дары отставного и совершенно незнакомого Мютеферрику саджак-бея несколько удивили турецкого первопечатника, но раз уж они были приняты, то ничего не оставалось, как быть последовательным и принять самого дарителя. Каково же было удивление просвещенного ренегата, когда вместо чопорного, носатого и бритоголового провинциального османа, какого и ожидал лицезреть Ибрагим Мютеферрик, пред ним предстал подлинный мадьяр, да еще и обратился к нему с приветствием на милом и родном языке его заморского прошлого. И Мютеферрик мгновенно и безотчетно проникся к странному гостю истинной симпатией. А когда из непродолжительного разговора узнал, что мать Джема была из венгерских пленниц, купленной на невольничьем базаре, тут же разъяснил себе и необычный внешний вид гостя, и его чистый выговор, какой услышишь разве что среди аристократов Буды. И тогда посчитал своего нового знакомого подлинной находкой для собственных планов. И не ошибся.
Мютеферрик оттого и полагал себя знатоком людей, что точно и раз и навсегда определял для себя некую неуловимую внутреннюю сущность каждого человека, с которым ему приходилось вести те или иные дела. Определял же дипломат вовсе не нравственные или физические достоинства, которые, как Мютеферрик справедливо полагал, могут со временем до неузнаваемости измениться. Обжора и пьяница, подорвав природное здоровье своего чрева, мог стать настоящим постником. Развратник в силу естественного хода времени – превратиться в монаха. Католик – принять ислам из-за вдруг открывшегося высшего знания или жизненной необходимости, и наоборот, правоверный магометанин – предать своего султана. Подлый и низкий негодяй – пережить истинный ужас наказания и переродиться в святого, сиятельного своей добротой и кротостью утешителя слабых, прирожденный врач мог сделаться жестоким убийцей, а жестокий убийца – добросовестным целителем недугов. Но, по мнению мудрого Ибрагима, все эти метаморфозы, имевшие место и совершаемые в людских телах и душах, не имели никакого отношения к определению их настоящей сути. Даже трепетная лань может преодолеть собственную трусость и кинуться на голодного волка, но, как бы то ни было, лань ланью и останется, и никогда ей не быть волком. Так и человек, живущий исключительно горячим сердцем, будет не то, что человек, живущий холодным рассудком. Хотя один легко может сделаться кровожадным разбойником, а другой – великим монархом или просветленным духовным пастырем. А глупый мечтатель, даже нажив ума, никогда не станет купцом или толковым ремесленником, как и купец, будь он ворюга, обманщик или честный негоциант, никогда не станет созерцать звезды с познавательным интересом.
Новый знакомый Джем Абдаллах, как быстро определил его подлинное естество проницательный Мютеферрик, был воин и предводитель, но не боящийся подчиняться в силу необходимости, однако, с другой стороны, подчинить его себе означало для покровителя риск не меньший, чем держать ручного барса вместо домашней ангорской кошки. Мютеферрик риска не хотел, оттого решил соблюдать в отношениях с полезным ему Джемом хотя бы видимое равенство. Это было не столь сложно еще и оттого, что Джем для своих не очень великих лет имел сверхъестественный жизненный опыт и нюх на смертельные опасности и был настоящим гением и провидцем в любой самой путаной интриге. Мютеферрик только диву давался его проницательности и необыкновенной хитрости, изумляясь, однако, при этом несказанно, что такой необычный по своей силе ум совершенно равнодушен к вечным и нетленным материям, а приходит в движение лишь для решения сиюминутных насущных проблем. Казалось, Джема абсолютно не беспокоят ни будущее собственных потомков, которых, к слову сказать, у него и не было, ни будущее Блистательной Порты или связанных с ней высокой политикой королевств Европы. Он хотел от своей земной жизни лишь действия и немедленной награды за него, совершенно не интересуясь ни спасением души, ни раем, ни адом, ни конечной целью своего пребывания в этом мире. В ответ на все проповеди, уповая на силу которых Мютеферрик пытался подвигнуть к большим свершениям необычного своего протеже, Джем только усмехался, хотя и слушал долгие речи искусного дипломата не без некоторого академического интереса. Но тем дело и ограничивалось.
Дело, которое дальновидный покровитель избрал для правоверного Джема, было для последнего не в диковинку. Армия и военное искусство – что могло быть ближе и естественнее для его сердца, выгоднее и надежнее?.. Здесь можно было отличиться и получить нешуточную награду за старания ради государственной пользы. Объединенный корпус хоругвей и полумесяца, почитающий равно Христа и Магомета, хоть и подчинялся беглому венгерскому князю, но требовал равного участия и догляда в руководящих заботах и от султанского сераскир-паши. Последнему и был представлен Джем Абдаллах с блистательными рекомендациями и щедрыми подношениями за будущее назначение. Так отставной диярбекирский саджак-бей стал чем-то вроде заместителя пришлого князя, а вернее, зоркого султанского ока за новоиспеченным воинством. И, как и следовало ожидать, тихой сапой и в победно короткий срок забрал полную власть над корпусом в свои руки, оставив князю Ференцу лишь видимый антураж высокого командирского звания. Бедняга князь так и не смог взять в толк некоторых особенностей османской жизни, кои его деятельный заместитель за долгие годы постиг в совершенстве, и оттого реального влияния иметь никак не мог. А ушлый Джем держал командира за горло мягкой, пушистой перчаткой, надетой, однако, на железную длань. Во всем виноваты были проклятые долги. Бывший саджак-бей, казалось, обладал воистину несметным состоянием, о происхождении которого князю Ракоци не хотелось и думать, но зато князь охотно, по европейской глупой привычке, брал у Джема неправедное золото в долг. Мусульманский помощник с подкупающей щедростью давал мешки с акче, не оговаривая с князем ни процентов, ни сроков возврата, давал легко, лишь по туманному намеку, а порой и без него, не мелочась и с царственной небрежностью. Но князь Ференц скорее перерезал бы себе горло, чем позволил бы умышленно позабыть о долге, который с течением времени неуклонно и стремительно продолжал расти, и предоставил своему помощнику полную свободу в действиях, что Джем и принял как нечто само собой разумеющееся. И если бы заморского князя, видавшего страшные кровавые битвы и совершившего достойные подвиги ради освобождения своей стоящей на коленях родины, спросили, чего или кого он боится больше всего на свете, то этот сильный и честный человек ответил бы: «Правоверного Джема аль-Абдаллаха, своего доверенного помощника и кредитора» – и нисколько бы не покривил душой.