– Ты пьяный?
– С чего ты взяла?
– Показалось.
– Когда кажется, надо креститься, Елена Петровна. Знаешь три стадии опьянения?
– Нет.
– А я да. Очень легко проверяется на том, что я сейчас делал. Первая стадия: достал, поссал, забыл стряхнуть. Ты наблюдала за мной, я забыл?
– Нет, не забыл.
– Значит не первая стадия. Вторая: достал, стряхнул, забыл поссать. Я забыл?
– Точно нет. Струя была.
– Ну вот значит и не вторая. Остается третья стадия: поссал, стряхнул, забыл достать. Я забыл?
– Нет. Точно достал и… убрал.
– Ну вот, где ж я пьяный? – поддевает мой нос пальцем. Глубоко вздыхаю и закрываю глаза. Голова не болит, чувствую я себя как никогда прекрасно. Опускаю взгляд на свое тело. Я снова без лифчика, но в трусах.
– Понятно, – шумно сглатываю, прижимаясь к стене. Ничего не понятно! Зачем я решила посмотреть на свои запястья – я не знаю. Мамочки, что это такое?! На левой руке чуть выше запястья черная надпись «Спаси и сохрани», на правой – нарисована какая-то непонятная фигура, больше напоминающая что-то сектанское. Кажется, у меня остановилось сердце.
Не раздумывая, начинаю тереть надпись, чтобы от нее избавиться, но ничего не получается! От отчаяния лизнула грязный палец и начала драить руку.
– Сухо идет, Ленка, надо больше слюней, – поворачиваю голову на уставившегося на меня Демьяна. Да, блин, надо, только у меня от страха все в горле пересохло. Не успела ничего сказать, как Царев плюнул мне на запястье. – Продолжай.
Вот уж никогда не думала, что буду рада плевку от этого мужчины. Однако, это все равно не помогло.
– Не отмывается, – в отчаянии бросаю я.
– Конечно, не отмывается, это ж татуировка, – занавес, товарищи. – Я спать хочу. Башка болит, давай еще покемарим, а потом будем выбираться. Спи.
Хотелось бы мне спросить, а для чего он тогда на меня плюнул, если знал, что это татуировка. Однако, стало не до этого. В голову вдруг четко пришла фамилия – Царев. Почему я его так назвала в мыслях, тогда как он Вагин? И тут совершенно внезапно перед глазами встала четкая картинка вчерашнего вечера и ночи. О, мой Бог…
Глава 9
Не так уж и мало часов назад
Опять раскудахталась – первое, что пришло на ум, как только Лена недовольно прошла возле гардероба, пробубнив себе что-то под нос. При этом прижала к себе свое убогое пальто так, словно там не тряпка, а ребенок. Да, признаю, гардероб паршивый. За десять лет, судя по окружающей обстановке, в этом клубе вообще мало что изменилось. Однако, я был бы рад, если бы она повесила свое стремное пальто и его кто-нибудь да свистнул. Однако Петровна начеку, видимо, чувствует, что неохраняемый гардероб грозит ей еще одной потерей верхней одежды.
– Расслабься, – буквально выдергиваю из ее рук пальто и, увидев свободный столик, немедля закидываю сие «богатство» на диванчик. – Голубушка моя, не сердись, а садись.
– Голубушек не мой, я не сержусь. Просто мне здесь не нравится.
– Ну, хорошо. Садись, Шишкина, тебе неуд.
– В смысле?
– Поразмысли. Голубка, она же голубушка – это самка голубя. Причем тут голубушек?
– Да, ты прав. Я ошиблась. Со всеми бывает. Благодарю, что поправил. Значит ты… голубец? Ой, нет, поняла. Ты голубочек, – при всей своей правильности и дотошности, Петровна все же любит дерзить. Женщина – пожар. Хотя женщиной ей можно назвать с натяжкой. Лицо и фигура девушки, характер и одежда старой бабки. – Или голубок?
– Садись уже, – в наглую подталкиваю ее на диван и иду к бару.
Не раздумывая, беру бутылку шампанского и себе вдогонку вискарь.
– Ты что собрался все это выпить?!
– Нет. Цены тут тоже ого-го стали. Почти как в Питере. Остатки заберу с собой. Я – экономный.
– А мы можем отсюда уйти?
– Зачем?
– Я чувствую себя грязной. Под столиком одни жвачки, на диване пятна неясной этиологии. Все засалено. Как будто не было ремонта сто лет.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– А его здесь столько и не было, – усмехаюсь. – С моего последнего посещения ничего и не изменилось. Ну разве что барная стойка и бухло, – наливаю Лене шампанское и протягиваю бокал.
– Ты здесь уже был?
– Конечно. Это клуб моей молодости. В смысле юности, ну и чуть ранней молодости.
– Какой же ты все-таки лжец. Ты же сказал, что из Белоруссии! – возмущенно отмечает Лена, отпивая шампанское.
– Почему лжец? Я там родился и провел детство. Потом отец умер, а мама вышла замуж, и мы переехали сюда. Затем уже обосновался в Питере.
– Понятно, извини. Твоя мама по-прежнему живет здесь?
– Уже нет. Тоже умерла недавно.
– Прости.
Дальше происходит что-то странное – мы совершенно нормально общаемся, без привычных подколов, более того, Лена мною интересуется. Вот только так или иначе, я чувствую ее пренебрежение, когда разговоры заходят о работе. И это раздражает.
– А можно личный вопрос?
– Я не женат и любовницы у меня нет, – бросаю, не дожидаясь от Лены вопроса.
– Замечательно, но я не про это, – чувствую, что она мнется. Вероятнее всего, стыдится что-то спросить. Однако, меня это забавляет. И уж очень нравится то, как при этом Лена закусывает губу. – Красивые, кстати, песни. Люблю итальянцев.
– Я тоже. Ретро клуб как никак. Ну, рожай уже свой вопрос.
– Твои трусы. «Крутой перец» и вот про «холодно». Тебе что такое правда нравится? Я думала мужчины такое не носят, – я тоже думал, пока зятек не передарил подарок от неугомонной доченьки.
– Один знакомый передарил. Нечего добру пропадать. Что-то в них есть.
– Ясно.
– Лен? – вновь подливаю ей шампанское.
– Что?
– Песня крутая. Пойдем потанцуем. Но случилась неприятность – жизнь меня свела с тобой. Нет зубов – вставная челюсть, глаз косит, а нос кривой. Ну что ж ты страшная такая, ты такая страшная, – подпеваю песню и тут же останавливаюсь, видя Ленино похоронное лицо. – Это не про тебя, – быстро добавляю. – Ты красивая. Кошкой своей клянусь.
– Ну если кошкой, а не моей собакой, то это меняет дело. Я в курсе, что это за песня, – грустно ухмыляется и вновь отпивает шампанское. – Равно как и осведомлена о своей весьма привлекательной внешности с точки зрения классической красоты.
– Зануда. Удивительно, что ты такое можешь слушать.
– Вот. Моя мама сказала мне то же самое, когда услышала эту песню в моем плейлисте. Я после этого на три летних месяца была лишена телевизора и вообще всех средств связи с внешним миром и была отправлена в какой-то… очень страшное заведение для исправления.
– Из-за одной песни?!
– Не совсем. Там еще были несколько, ну скажем, не для благородных леди, – снова вливает в себя «шампунь». – Про шалаву…лаву…лаву…лаву. Очень грустная песня, – тяжело вздыхает. – Жалко почему-то было эту…шалаву*. И слушать ее часто хотелось. Сама не знаю почему, – твою мать, и смех, и грех. – Но думаю наказание было столь суровым все же из-за другого трека.
– Ну-ка удиви меня, Елена Петровна.
– Может, ты не знаешь такую песню.
– В песне за которую тебя наказали, сто пудов есть мат. А все матерные песни – мои любимые. Жги.
– Класс, детка, класс[2], – быстро проговаривает Лена, упустив взгляд на стол. Вот умора.
– Дай почувствовать экстаз. А что там за мат был, из памяти вылетело? Точно. Блядь! И не единожды, – удивительные метаморфозы на лице Лены. Ее как будто свеклой обмазали.
– Не кричи, – прикладывает ладони к щекам.
– И не матерись. Это ж надо такие песни слушать, Елена Петровна. Ай-ай-ай.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– Да, примерно так мама и сказала. Сама не понимаю, почему они мне нравились, – пожимает плечами. – Странно как-то.
М-да, в этот момент мне становится отчетливо жалко сидящую передо мной дотошную зануду. Это не женщина пожар, это девчонка с потушенным фитильком. Шутки шутками, но отдавать куда-то там дочь за прослушивание «неугодных» песен – полный финиш.