Родина!..
Петр вздохнул и сказал тихо, задумчивым полушепотом:
— Да, Дина. Мы служим обществу, вернее — Родине. И здесь хотелось бы применить все лучшее, сильное, что есть во мне.
— Ты артиллерийский офицер, вот и прикладывай здесь свои силы.
— Да, — сказал Петр и умолк.
— Ты недоволен? — угадав его настроение, спросила Наденька.
— Не то чтобы недоволен… Как бы тебе сказать… — Он вскинул голову, и при свете луны Наденька увидала его горящие глаза. — Еще в корпусе в «Записках русского технического общества» я читал об одном замечательном человеке…
Наденька любила мечтать вместе с Петром. Он говорил неторопливо, приглушенным голосом, в котором — Наденька знала — кипела страстная, бушующая сила мечты. Ей казалось в такие минуты, — больше того, она была уверена, — что «Петя все сможет». И о чем бы ни рассказывал он — о живописи, музыке, спорте, даже об одинаково однообразных, как пуговицы на мундире, днях Михайловского училища, было захватывающе интересно и хотелось слушать долго, чувствовать тепло его твердой руки и с удовольствием думать о том, что ничего ей большего не надо, только бы итти с ним рядом всю жизнь.
Наденька поежилась от ночной прохлады.
— Говори, Петюша, — попросила она и закрыла глаза.
— Мы часто любуемся птицами, — продолжал Петр. — Сколько красоты в их полете! Подняться высоко над землей, выше гор, выше облаков, увидеть беспредельные просторы — вот мечта многих из нас. Помнишь, Дина, Пушкинского «Узника»?
Мы вольные птицы, пора, брат, пораТуда, где за тучей белеет гора,Туда, где синеют морские края…
Человек мечтает стать вольной птицей, Дина!
— Я предпочитаю оставаться человеком, — усмехнулась Наденька.
— Я и не зову тебя в сороки. Я говорю о свободе человека, познавшего тайны природы. И вот слушай. Полвека назад морской офицер Александр Можайский, зорко наблюдая за парящими в воздухе альбатросами, пришел к мысли, что человек может и должен летать.
Он построил «летунью» — модель аэроплана, которая разбегалась по земле и взлетала в небо. Да что взлетала! «Летунья» несла на себе морской офицерский кортик. И вот в 1877 году он разработал первый в мире проект аэроплана. Прошло долгих пять лет, Можайский преодолел тысячи препятствий, насмешек, неудач, и все-таки его аэроплан взлетел. Взлетел с человеком на борту!
Наденька открыла глаза. В голосе Петра было необычайное волненье.
— Петя… Ты что-то задумал…
— Да! Я решил построить аэроплан. Мечта, Диночка! Но пробиваться к ней буду долго и… ежедневно!..
Авиация только рождалась. Гордое имя ее еще не было омрачено людскими жертвами. Но Наденька изредка читала в газетах о гибели воздухоплавателей, и теперь смутный страх впервые тронул ее душу.
— Полно, мечтатель! Ты еще, чего доброго, меня на Луну позовешь, — попыталась она шуткой прогнать тревожное чувство.
— Что ж… и позову! А ты пойдешь со мной? Пойдешь?! — порывисто спросил он, поймав ее руку.
Наденька ничего не ответила. Потом вдруг вздрогнула, прижалась к нему и заплакала…
Часть вторая
Неистовый поручик
1
Злые пересмешницы, докучавшие офицерским женам старыми россказнями о любовных связях генеральши Натальи Алексеевны с капитаном Сегеркранцом, получили немалую пищу: в артиллерийскую бригаду приехал новый офицер.
Все сплетницы сошлись на одном мнении, что вновь прибывший подпоручик Нестеров — хорош собой, строен, педантически аккуратен и элегантен.
Но зато от них не ускользнуло и то обстоятельство, что подпоручик очень молод, а стало быть, и юная спутница, сопровождавшая его, конечно, не жена, и они приехали в такую даль, чтобы избежать реверса.
На другой день юную пару называли уже не иначе, как «беглецами от реверса», и все стрелы злословия полетели в маленькую женщину, прибывшую с подпоручиком Нестеровым.
«Вот что делают нынешние нравы! Стоит офицеру поманить пальцем, как девица, очертя голову, мчится за ним вслед за десять тысяч верст!» — говорили одни. Другие добавляли: «Нынче венчаются сначала под кустом, а потом уж — прости царица небесная! — в „божьем храме“».
Как бы там ни было, но подпоручик Нестеров с невестой, как он ее называл, явился с визитом к командиру бригады и сразу завоевал расположение генеральши Натальи Алексеевны, которая расспрашивала преимущественно о петербургских ресторанах и клубах, так что Нестерову, мало знакомому с ними, чтобы не уронить себя в глазах любительницы столичных увеселений, пришлось импровизировать.
Вся неделя ушла на визиты к офицерам бригады. Потом Петр Николаевич и Наденька принялись за устройство своей маленькой квартиры, окна которой выходили на бухту Золотой Рог.
Первым делом купили старенькое пианино — без музыки они не мыслили себе существования. Петр Николаевич уже привык к расторопности Наденьки, но сейчас она работала с такой веселой увлеченностью, что он не поспевал за ней. В каждой скатертке и салфетке, разостланной с изяществом и тонким вкусом, виделась заботливая и нежная рука.
Когда все было готово и в квартире стало уютней и, казалось, светлей, Наденька сказала:
— Я хочу, чтобы и здесь был «дом Нестеровых».
— Будет! — улыбнулся Петр Николаевич. — Появится первый «нестереночек»… А там еще и еще!.. — Он поцеловал ее в маленькие зардевшиеся уши…
Командир бригады отдал визит в воскресенье. Наталья Алексеевна столь же незаметно, как и придирчиво осмотрела все вокруг и осталась довольна.
Наденька отличалась общительностью, и беседа потекла непринужденно. Правда, нервы Наденьки были напряжены: она испытывала прямо-таки суеверный страх перед роскошной, прикрывавшей грудь с двумя «Владимирами» и тремя Георгиевскими крестами бородой генерала, перед его одутловатым, в складках, как оплывшая свеча, лицом с маленькими зеленоватыми глазками, над которыми нависали лохматые, тут и там охваченные сединой брови, перед всей его непомерно рослой и тучной фигурой.
— Как там нынче в Михайловском толкуют о тактике артиллерии? — спросил генерал у Петра Николаевича. — Два года прошло, как окончилась война, а профессора все еще, верно, дудят в старую дуду?
— Война эта (Петр Николаевич хотел сказать «несчастная война», но сдержался) мало изменила тактику артиллерии, ваше превосходительство. Пушки наши в одних случаях молчали оттого, что не хватало снарядов, в других потому, что были в руках… господ стесселей!..
Петр Николаевич осекся, почувствовав что сгоряча сказал лишнее, но генерал неожиданно одобрительно поддержал его своим сипловатым басом:
— Святая истина, подпоручик!.. Куропаткин и Стессель глядели на артиллерию глазами прабабушек. Еще на моей памяти батарея выезжала на стрельбище так: пушки эскортировали коляски с представительницами прекрасного пола, денщики на двуколках везли самовары, обильную закуску. Так эти генералы и войну представляли себе… с самоварами да с бабами!..
— Ми-шель! — простонала Наталья Алексеевна. — Ты иногда забываешься, мон шер.
На ее костлявом, слишком длинном лице округлились темные глаза.
— Я забываюсь — не беда, а вот что господа стессели забылись — это для России похуже! — с запальчивостью бросил генерал и неловко заерзал на стуле. «При молодом офицере выпалил такое. Бог знает, что за человек!»
Наденька встала и, извинившись, вышла из комнаты. Вскоре она вернулась, неся в руках красивую серебряную вазу.
— Эту вазу, — сказала она, — Петр Николаевич намерен подарить офицерскому собранию. Как вы находите ее, ваше превосходительство?
— О-очень ми-ило, — растягивая слова, опередила мужа Наталья Алексеевна и громко прочитала надпись, выгравированную на вазе: «Подпоручик Петр Николаевич Нестеров». Очень ми-ило, мон шер!..
Она перешла на французский, считая его более удобным для интимного разговора двух женщин о новых петербургских модах и одновременно имея тайную цель проверить, нет ли у хозяйки пробела в образовании.
Генерал подержал в руке вазу.
— Да, да, превосходно! — сказал он. — Представьте, лет через двадцать господа офицеры сядут к столу, кто-нибудь прочтет надпись на вазе и спросит: «Помните, был у нас в бригаде подпоручик Нестеров? Где он теперь?» И кто-нибудь ответит: «Разве вы не знаете? Он высочайшим приказом произведен в генералы и командует нынче бригадой». Да-а… Как знать, а может, еще выше вознесет вас фортуна!
— Спасибо на добром слове, — проговорил Петр Николаевич, — но, сказать откровенно, не тем заняты мысли мои, ваше превосходительство.
— Чем же? — не переставая улыбаться, спросил генерал.
Петр Николаевич чуть подрагивающим от волнения голосом ответил: