— Зато когда у меня бывают затруднения, вдова не торопит с платой за квартиру, — объяснил он Пену, прижав палец к носу я лукаво подмигивая.
Пен поднимался следом за капитаном по скрипучей лестнице, и колени у него дрожали. Глаза его застилал туман, когда он наконец очутился в комнате — в ее комнате. Он увидел пред собой что-то черное, взметнувшееся и опавшее, словно в реверансе, и услышал, но очень неясно, как Костиган произнес цветистую речь, сообщив "дочери моей", что желает представить ей своего "дорогого и выдающегося молодого друга, мистера Артура Пенденниса, одного из самых обеспеченных здешних землевладельцев, человека утонченного ума и приятных манер, искреннего любителя поэзии, богатого чувствами и доброго сердцем".
— Сегодня очень хорошая погода, — сказала мисс Фодерингэй низким, звучным, меланхолическим голосом, с сильным ирландским акцентом.
— Очень, — подтвердил мистер Пенденнис.
Так романтически начался их разговор, и Пен, сев на предложенный ему стул, получил возможность всласть наглядеться на молодую женщину.
Она показалась ему еще прекраснее, чем на сцене. В каждой ее позе была природная горделивость. Когда она останавливалась у камина, платье драпировалось на ней классическими складками; подбородок опирался на руку, все линии фигуры волнообразным движением располагались в полной гармонии она казалась музой, погруженной в раздумье. Когда она садилась на плетеный стул, рука ее округлялась на спинке, пальцы словно ждали, чтобы в них вложили скипетр, юбка сама, в полном порядке ниспадала на пол; все ее жесты были изящны и величественны.
При дневном свете было видно, что волосы у нее иссиня-черные, кожа ослепительно белая, а на щеках играет едва заметный румянец. Глаза у нее были серые, с неимоверно длинными ресницами; а что до ее губ, то они, как впоследствии дал мне понять мистер Пенденнис, были такого густо-алого цвета, что перед ними побледнела бы самая яркая герань, сургуч или гвардейский, мундир.
— И так тепло, — продолжала царица Савская.
Мистер Пенденнис подтвердил и это, и разговор продолжался в том же духе. Она спросила Костигана, хорошо ли он провел вечер у "Джорджа", и тот описал ужин и чаши с пуншем. Потом Костиган спросил, чем она занималась утром.
— В десять пришел Бауз, — отвечала она, — мы учили Офьелию. Это к двадцать четвертому, сэр. Надеюсь, мы будем иметь честь видеть вас в театре.
— Разумеется! — вскричал Пен, недоумевая, почему она сказала "Офьелия" и дома говорит, как ирландка, а на сцене — на чистейшем английском языке,
— Я уже залучил его на твой бенефис, милая, — сказал капитан, похлопав по карману жилета, где лежали золотые Пенденниса, и так подмигнул юноше, что тот залился краской.
— Мистер… этот джентльмен очень любезен, — сказала миссис Халлер.
— Моя фамилия Пенденнис, — сказал Пен, снова краснея. — Я!.. я надеюсь, что вы ее запомните. — При этом дерзком признании сердце его так заколотилось, что он чуть не подавился собственными словами.
— Пенденнис, — повторила она медленно, голосом столь мягким, округлым и низким, и при этом посмотрела ему прямо в глаза взглядом столь ясным, открытым и ласковым, что этот голос и этот взгляд проникли Пену в самую душу, наполнив ее неизъяснимым блаженством.
— Я и не знал, что у меня такая красивая фамилия, — сказал Пен.
— Очень красивая, — сказала Офелия. — Пентвизл — некрасивая фамилия. Помните, папаша, когда мы ездили по Норичу, был Пентвизл, он играл вторых стариков, а женился на коломбине, мисс Рэнси; они теперь оба в Лондоне, в театре Королевы, получают пять фунтов в неделю. Пентвизл была не настоящая его фамилия. Это его так Джадкин прозвал, не знаю почему. А по настоящему его звали Харингтон; ах, нет, Поте; отец — священник, очень почтенный. Харингтон был в Лондоне и залез в долги. Помните, он играя Фокленда, а Джулия была мисс Ванс.
— Ну уж и Джулия, — сказал капитан. — Пятьдесят лет, мать десятерых детей. Это тебе следовало играть Джулию, не будь я Джек Костиган.
— Я тогда еще не была на первых ролях, — скромно заметила мисс Фодерингэй, — я и вовсе не умела играть, пока меня Бауз не выучил.
— Истинная правда, моя милая, — сказал капитан и добавил, нагнувшись к уху Пенденниса: — Будучи стеснен в средствах, сэр, я некоторое время обучал молодых людей фехтованию в Дублине (было время, когда только три человека во всей империи могли достать меня рапирой, но теперь Джек Костиган стареет, сер, и годы не те, и гибкость не та), а моя дочь имела ангажемент в тамошнем театре; — и там-то мой друг мистер Бауз стал давать ей уроки и сделал из нее то, что вы видите, сэр. А чем ты занималась, Эмили, когда Бауз ушел?
— Сготовила пирог, — отвечала Эмили без тени жеманства.
— Если не откажетесь отведать его в четыре часа, сэр, будем очень рады, — сказал капитан учтиво. — Эта девочка готовит такие пироги с телятиной и ветчиной, каких во всей Англии не сыщешь, и думаю, что смогу вам предложить стакан пунша по вкусу.
Пен обещал в шесть часов быть домой к обеду, но теперь этот плут решил, что можно сочетать удовольствие с долгом, и поспешно принял приглашение. С удивлением и восторгом он наблюдал, как Офелия занимается приготовлениями к обеду. Она постелила и разгладила рукой скатерку, расставила стаканы, и все это с такой спокойной грацией и веселостью, что Пен все более и более подпадал под ее чары. В положенное время пирог прибыл из пекарни в руках одного из братишек маленького певчего, и ровно в четыре часа Пен уже обедал — да, обедал с прекраснейшей из женщин, с первой и единственной своей любовью, которую он обожал с тех пор как… с каких пор? Со вчерашнего дня, с первых дней творенья. Он съел корочку, изготовленную ее руками, налил ей стакан пива, видел, как она выпила бокал-всего один бокал — пунша из кувшина, который подала отцу. По доброте своей она и Пенденнису предложила бокал. Пунш был поразительно крепкий; Пен в жизни своей еще не пил столько спиртного. Но пунш ли опьянил его или та, что этот пунш приготовила?
Он пробовал завести с ней разговор о поэзии и о театре. Спросил, как она смотрит на безумие Офелии и влюблена она в Гамлета или нет. "Влюблена в такого пакостного уродца, как этот недоросток Бингли?" Она вся кипела от негодования. Пен объяснил, что имел в виду не ее, а Офелию. Ах, вот оно что; ну, раз он не хотел ее обидеть, значит, и обижаться не на что; а что до Бингли, так грош ему цена, вот как она считает. Пен спросил, что она думает о Коцебу. "Коцебу? Это кто?" Автор той пьесы, в которой она так бесподобно играла госпожу Халлер. Скажите, а она и не знала. Там в начале книжки стоит фамилия Томпсон. Пен посмеялся ее восхитительному простодушию. Он рассказал ей о печальной судьбе драматурга, о его гибели от руки Занда. Мисс Костиган только теперь узнала о существовании мистера Коцебу, но слушала с таким видом, будто ей очень интересно, а Пену большего и не требовалось.
Под этот разговор час с четвертью — время, которое бедный Пен мог уделить своим новым друзьям, — пролетел слишком быстро; и вот он уже распростился, и ушел, и мчится во весь опор домой верхом на Ребекке. В тот день ей поистине представился случай показать, на что она способна!
— О чем это он толковал? — обратилась Эмили к отцу. — Безумие Гамлета, и какая теория на этот счет у великого немецкого критика?
— Право не знаю, Милли, — ответствовал капитан. — Спросим Бауза.
— А он славный мальчик, предупредительный, красивенький, — сказала Эмили. — Сколько он взял билетов?
— Шесть, и дал мне две гинеи. Не такие уж они, видно, богачи, эти молоденькие.
— Он очень ученый, — продолжала мисс Фодерингэй. — Коцебу! Ну и фамилия, умора! И погиб, бедняжка, от какого-то рукизанда. Слышал ты что-нибудь подобное? Непременно спрошу у Бауза.
— Да, странная смерть, — изрек капитан и тут же переменил щекотливую тему: — Кобыла у молодого человека знатная, а каким завтраком нас угостил мистер Фокер — просто чудо.
— Этот купит две ложи и еще двадцать билетов, не меньше! — вскричала дочка — осмотрительная девица, никогда не забывавшая о своей выгоде.
— Купит, купит, — поддакнул папаша, и в таком духе они еще побеседовали, пока пунш не иссяк; а там уже скоро пора было идти: в половине седьмого мисс Фодерингэй полагалось быть в театре; отец неизменно провожал ее туда, следил за ней, как мы видели, из-за боковой кулисы и попивал виски с водой с теми из актеров, что не были заняты на сцене.
"Как она хороша! — думал Пен, курцгалопом подвигаясь к дому. — Как проста и ласкова! Какая это прелестная картина — женщина с ее талантом, занятая скромными домашними обязанностями, стряпающая для старика-отца, готовящая его любимый напиток! Как грубо с моей стороны было заговорить о ее профессии и как ловко она перевела разговор на другое! Впрочем, она и сама говорила о своей профессии и так смешно рассказала историю своего товарища, которого прозвали Пентвизл. Да, никакой юмор не сравнится с ирландским. Отец ее скучноват, но прекраснейший человек; и какой молодец — давал уроки фехтования, когда оставил армию, а ведь был любимцем герцога Кентского! Фехтование! Надобно опять им заняться, не то я забуду все, чему меня научил Анджело. Дядя Артур всегда говорит, что фехтование — занятие, достойное джентльмена. Решено. Буду брать уроки у капитана Костигана. Скачи, скачи, Ребекка, — ну-ка, старушка, в гору! Пенденнис, Пенденнис — как она произнесла это слово! Эмили! Эмили! До чего же она добра, и благородна, и прекрасна!"