Он стал внимательно следить за внешностью, в разговоре старался блеснуть эрудицией и остроумием, радовался, когда удавалось прочитать или услышать что-нибудь интересное — ведь потом можно будет в подробностях рассказать об этом восхищенно слушающей женщине, разделяющей все его воззрения на жизнь.
Он гордился тем, что их с Эстрельей отношения не свелись к кувырканью в постели. Они были более чистыми, более высокими. Ангельскими? Мартин сам себе не признавался в том, что его сдержанность отчасти объяснялась убежденностью, что до тех пор, пока не переспит с Эстрельей, он может считать, что не изменил жене: Мартин полагал, что изменить — это переспать с кем-то. Поэтому он и не испытывал сейчас (почти не испытывал) угрызений совести и наслаждался почти так же полно, как если бы они с Эстрельей переступили последнюю черту. У него снова появились боли в паху — те, что в его юности называли "страданиями жениха". Он чувствовал, как все члены его налились силой. Когда по четвергам они выходили из церкви, он шел очень медленно, и Эстрелья думала, что он не хочет потревожить царящего в часовне покоя, а на самом деле ему в эти минуты трудно было даже шагать. Но в воспоминаниях эта боль превращалась в острое, неописуемое наслаждение. Все, связанное с этими встречами было наполнено для Мартина особым смыслом. И удивительная вещь: Эстрелья пробудила в нем отцовский инстинкт. Мартину постоянно хотелось защитить ее — такой уязвимой и хрупкой она ему казалась. Даже в ее голосе ему слышалось что-то детское и в то же время очень женское, и от этого он еще больше чувствовал себя мужчиной. Всемогущим, всеведущим. Их отношения были отношениями покровителя и подопечной, учителя и ученицы. Мартин не смог бы точно объяснить, что с ним происходит, но чувствовал все большую привязанность к этой женщине, осложненную возникшим синдромом воздержания.
Он выбил свою вечную трубку, потом методично и сосредоточенно принялся снова набивать ее. Это занятие всегда его успокаивало. Трубок у Мартина было множество — их с Фьяммой подарки друг другу в последние годы не отличались разнообразием. Мундштуки всех трубок были им надкушены — это была своего рода метка. Мартин раскурил трубку и выпустил в потолок первые клубы голубого дыма. Набрал номер телефона жены.
Он никогда не звонил ей в ее приемные часы без крайней необходимости. Фьямма знала это, а потому, хотя и вела прием, ответила на его звонок. Мартин заговорил взволнованно и радостно и ждал, что она тоже ахнет, услышав новость. Но она сказала лишь, что так и думала. И что назначение Мартина ее нисколько не удивило — она всегда была уверена, что в один пре-красный день он станет главным редактором.
Мартин был разочарован. Он подумал, что Эстрелья, узнав такую новость, наверняка обрадовалась бы больше. Она гордилась бы им. Но он никогда не говорил ей, чем занимается, так что и о повышении говорить не будет. Сам того не сознавая, он начал сравнивать. Фьямма проигрывала почти по всем пунктам. Он решил дать ей еще один шанс. Снова набрал ее номер (хотя гораздо больше ему хотелось набрать номер новой возлюбленной). Фьямма попросила его не мешать ей вести прием и предложила поужинать вместе — не столько потому, что ей хотелось отпраздновать его повышение по службе, сколько для того, чтобы поскорее закончить разговор. И Мартин почувствовал острое желание как можно скорее снова увидеться с Эстрельей. Сейчас он оправдывал свое нетерпение равнодушием Фьяммы к его делам.
Мартину было очень обидно, что именно сейчас, когда дела шли у него так хорошо, он не мог в полной мере почувствовать себя счастливым. Впервые он показался себе неудачником.
Жесткий и решительный во всем, что касалось работы, в сердечных делах он был совсем другим — даже самые суровые мужчины, когда к ним приходит поздняя любовь, становятся порой беззащитными, как младенцы.
Встретив Эстрелью, Мартин вдруг осознал, насколько пустой была его жизнь в последние годы, понял, что по-настоящему счастливыми были лишь два первых года их с Фьяммой семейной жизни, а остальные были прожиты в тоске, порожденной привычкой и комфортом. И он цеплялся за эту мысль, чтобы заглушить голос совести, который все чаще его беспокоил.
Ставя каждый четверг свечи в часовне Ангелов- Хранителей, Мартин на самом деле просил одобрения у Бога. Сам того не сознавая, он вернулся к тому, от чего в ужасе бежал в далекой юности, когда понял, что не может любить одного Бога, что хочет любить еще и женщин, любить тело, плоть. Он много лет постигал доктрины — сначала в закрытой школе при монастыре Святого Антония, куда попал из-за старшего брата, который всегда сваливал на него вину за собственные проказы, а потом в семинарии Жертвоприношения Господня, куда на самом деле поступил, чтобы оказаться подальше от отца — человека с тяжелым характером, скупого на слова и быстрого на расправу.
Кто знает, не стало ли именно воспоминание об отце причиной его нежелания иметь детей? Мартин никогда над этим не задумывался, но вполне возможно, что он не хотел появления потомков, которых он, только потому, что он их отец, будет иметь право наказывать. Что касается семинарии, то еще вопрос, что было хуже — сама болезнь или лекарство от нее, потому что там Мартин попал в руки к падре, который, хотя и не являлся его родным отцом, тоже считал себя вправе подвергать его бесчисленным наказаниям, по строгости ничуть не уступавшим тем, от которых Мартин настрадался в отцовском доме. Падре, правда, называл это страданиями во имя Божье. Он заставлял Мартина класть камешки в ботинки, подпоясываться колючей проволокой, уверяя, что это угодно Богу и что таким образом можно заслужить его благоволение в будущей жизни. В семинарии у Мартина была тетрадка, куда он записывал все свои подвиги: молитвы, обеты, истязание плоти — словом, все жертвы, на которые способен человек из любви к Богу. Он так много писал, что приобрел вкус к этому занятию и стал записывать все подряд: свои наблюдения за будущими священниками и их наставниками, за нравами, царившими в монастыре. Однажды он зашел в туалет и увидел, что отец Дионисий справляет малую нужду сидя. Под сутаной "семинариста" скрывалось женское тело с роскошной, "софилореновской" грудью. "Отец Дионисий" оказался на самом деле уборщицей Дионисией — она была так чудно сложена и так хорошо справлялась со своими обязанностями, что глава ордена, переодев Дионисию в монашеское платье, держал ее в монастыре под видом послушника. Мартин не разгласил тайны и был за это щедро вознагражден Дионисией — пользовался ее благоволением уже в этой жизни и уже в этой жизни получал от нее все удовольствия. Они взбирались на колокольню — Мартин выполнял в монастыре обязанности звонаря, и он с ловкостью, которой позавидовал бы цирковой акробат, раскачивался на веревке колокола — то вверх, то вниз, где его ждало тело Дионисии.