Фьямме было некогда скучать. Такая уж работа у психолога — каждый день чья-то новая история. Благодаря своим пациенткам она всегда чувствовала себя нужной. Каждый случай чему-то учил ее саму, подталкивал к поиску нетрадиционных решений. Работа заставляла быть в курсе новых открытий и веяний. Давала повод сравнить свою жизнь с жизнью других. Требовала внимательного наблюдения за малейшими изменениями в пациентках после каждого сеанса. Люди, которые приходили к ней, наполняли ее жизнь. Помогали разобраться в хитросплетениях человеческих отношений. Они становились для нее как родные, не покидая ни днем ни ночью, согревая ее, когда ей было особенно холодно с Мартином.
В свои тридцать семь Фьямма чувствовала себя вполне зрелой женщиной. Была уверена, что уже все испытала, что большинство этапов жизни уже прой-дены. Так что можно было успокоиться. И она жила спокойно и размеренно, хотя где-то в глубине души ей было жаль, что нельзя больше делать глупости, как когда-то в молодости. Что нельзя так же смело и открыто выражать желания. Нельзя с простодушной дерзостью творить все, что взбредет в голову, под надежной защитой возраста — что возьмешь с юнцов? Где теперь та энергия? Давно угасли порывы юности.
За столько лет размеренной жизни Фьямма почти никогда не спрашивала себя, почему она так изменилась. Куда девались ее бесшабашность, готовность шагать под дождем, не заботясь о том, что можно промокнуть до костей? Где та девочка, что убегала на рассвете к морю, бросалась со скалы в волны, гонялась за чайками, глотала живых устриц и ела морских ежей, не боясь уколоться? Она сама выбрала диктат здравого смысла, чтобы стать своей в обществе, основанном на стабильности и строгом соблюдении правил.
Она полагала, что и большинство ее пациенток — из тех, кто, подобно ей, забыл в коробке с детскими игрушками ключ к детской наивности. Бесчисленные правила подразделили людей на бесчисленные категории, и люди сами виноваты в том, что теперь умирают со скуки. Они сами вынудили себя играть те роли, которые позволили бы им быть принятыми в обществе, занять желаемое место в одной из его частей. Чем с большим числом пациенток она имела дело, тем больше убеждалась, что неправильное воспитание наносит иногда непоправимый урон, делает несчастливыми поколение за поколением, словно речь идет о генах. Фьямма не раз убеждалась, что многие из приходивших к ней женщин уже рождались каждая со своим клеймом, и ничто, даже судьба, не могло спасти их от уже запрограммированного будущего. Очень часто все женщины в роду (прапрабабушки, прабабушки, бабушки, матери, дочери и даже внучки) выбирали в мужья мужчин одного и того же типа — чаще всего деспотического. Они считали это вполне естественным, ибо никогда не видели другого образца, им не с чем было сравнить, чтобы выбрать. Фьямма пыталась помочь своим пациенткам разорвать этот порочный круг, чтобы если не сами они, то их дочери и внучки получили свободу. Среди ее пациентов были врачи, которые не любили свою профессию и охотно поменяли бы ее на другую, но клятва Гиппократа (а главное, обещание, данное семье) удерживала их от этого. И сын этого врача тоже становился врачом, а за ним следовал его сын... Из поколения в поколение будут передаваться не только стетоскопы, тик или фамильные бородавки, но даже и желание стать теми, кем они вовсе не хотят быть. У Фьяммы были пациенты, вынужденные воплощать в жизнь несбывшиеся мечты своих родителей. Ей вспомнилась скрипачка, которая однажды ворвалась к ней в кабинет растрепанная, в расстегнутой блузке, с горящими безумием глазами. Эта девушка испытывала острую радость от одного только звучания скрипки, от одного прикосновения к ней. Но в тот день в приступе бешенства она вышвырнула своего Страдивари — ненавистный подарок матери на пятнадцатилетие — из окна десятого этажа в надежде, что таким образом заставит мать отказаться от мечты сделать из нее великую музыкантшу, выступающую в миланском "Ла Скала". К ее огромному огорчению, скрипка ничуть не пострадала. Девушка восстала против инструмента, но не против той, что сделала из нее несчастнейшего человека в мире. Кончилось тем, что к Фьямме обратилась за помощью мать девушки. Фьямма посоветовала ей самой научиться играть на скрипке и оставить дочь в покое.
Фьямме нравилось ходить пешком. Всегда, когда это было возможно, она предпочитала машине или метро прогулку. Дорога домой занимала не меньше часа, но за это время она успевала развеяться и набраться сил для следующего дня. В эти минуты она могла подумать, могла прислушаться к себе самой. Сегодня она была очень довольна. Сама того не сознавая, она каждый день выставляла себе оценку — по пятибалльной шкале, как в школьные годы. Сегодня она поставила себе 4,8. Фьямма вдруг подумала, что это у нее от Мартина — ставить самой себе оценку. Неужели все супруги становятся в конце концов похожи друг на друга? И сколько всего ей пришлось подавить в себе, только чтобы доставить удовольствие мужу?
Фьямма вспомнила, как неприятно было ей, когда муж каждую ночь, не обращая внимания на ее усталость, расспрашивал ее о работе, иронизировал над ее профессией, шутил, что это не ей, а она сама должна платить за возможность слушать все те "хохмы", что рассказывают ее пациенты, потому что такого раз-влечения ни за какие деньги не купишь. Свою же работу он считал серьезной и сложной. Они спорили иногда до хрипоты, но ни одному из них не удавалось ни в чем убедить другого, а потому Фьямма решила молчать. Мартин подумал, что она наконец-то согласилась с ним, а она просто закрывалась молчанием, как щитом, от его шуточек. Как только он начинал разговор на любимую тему, она словно раскрывала над собой невидимый зонт, чтобы укрыться от потока произносимых им глупостей.
Подобные мелочи все больше отдаляли Фьямму от Мартина. Они почти перестали разговаривать на серьезные темы — их точки зрения почти никогда не совпадали, и Фьямма уже устала спорить взахлеб о философии, политике и религии. Когда-то, еще до свадьбы, эти темы объединили их, сделали интересными друг для друга, но позднее они же стали причиной их отчуждения. Фьямма скучала по умному разговору, из которого она узнала бы что-то новое, который открыл бы ей новые горизонты. С тоской вспоминала она то время, когда они с мужем вместе смеялись до изнеможения, хохотали так, что потом наперегонки бежали в туалет, расстегивая на ходу брюки.
Фьямме деи Фьори не хватало многого, но она никогда никому не жаловалась.
Задумавшись, она не заметила, как дошла до дома. Она решила не вызывать лифт, а подняться пешком. Сняла лишь туфли, чтобы насладиться прохладой мрамора. На улице плавился асфальт — стояла невыносимая даже для Гармендии-дель-Вьенто жара. Сегодня не шелохнулся ни один лист. Когда Фьямма была маленькая, мать говорила ей, что это плохой знак. Она уже почти поднялась на свой этаж, когда услышала этот звук. Этот придушенный крик, что шел из самого нутра земли. Рев взбешенного животного, рвущегося из загона. Ступеньки у нее под ногами начали двигаться. Земля загудела. Фьямме был знаком этот звук: он заставлял ее трепетать в детстве. Она вцепилась в железные перила. Нужно было во что бы то ни стало добраться до двери и отпереть ее. Нужно было оказаться в родных стенах — это лучшая защита.