И вот – звонок. Вроде бы обыкновенный, но ты сразу догадываешься: оттуда … (Ах, телепат хреновый! Внебрачный внук Ванги…)
«Это такой-то?.. Здравствуйте! С Вами будет говорить…»
Дальше – небольшая пауза. Государственная тишина в трубке. А ты чувствуешь себя пацаном. (Господи, да что с тобой? Опомнись! У тебя же дети, внуки!..)
«Здравствуйте! Я хотел бы сердечно поблагодарить Вас за очень нужные стихи…»
Он продолжает говорить, а ты уже не ты, совсем не ты.
Лепечешь что-то в ответ и ощущаешь, как в тебе все виляет !! И говоришь почему-то не своим голосом, каким-то бодро-пионерским, рапортующим . И фразы одна тупее другой! Но ты доволен, ты в восторге, ты счастлив!
Получается, что ты ждал этого звонка полжизни. Или – четверть. И вот пришел он – этот исторический миг. Ты заслужил ! (Чего?) Ты дрожишь. (От чего, бедненький?)
Не знаю. Наверное, от рабства.
Заметили. Отметили. Оценили. (Что? кто?!) душе стыдно и возвышенно.
Почти сразу же понимаешь, что во что-то вляпался. То ли – в дерьмо, то ли – в варенье. И тебя не отпускает чувство мерзостной благодарности или благодарной мерзости.
О, как ты кивал во время разговора, стихотворец! Как замечательно ты кивал! Всем, чем мог, кивал! Как ты жаждал отблагодарить за высокую милость! (Раб! раб! четырежды – раб! ну, почему-у-у?!)
Такие мы.
А может, один я такой. Но до сих пор обидно.
Мы живем совсем не скучно.
Только запах, как от скунса.
…Из-за отсутствия Моцарта
травят друг друга Сальери.
«Вслушайтесь!..»
Вслушайтесь!
Вглядитесь!
Убивают
время.
Убивают время
сообща и в одиночку.
Будто бы друг с другом соревнуясь:
кто скорее?
Убивают в полдень.
Убивают ночью.
Убивают
время
нахально и молитвенно.
Убивают время
стыдливо и истошно.
Убивают
прямо перед окнами
милиции!
(Что там
«перед окнами».
За окнами —
тоже…)
Люди спотыкаются.
Погоду ругают.
На площадках лестничных
толкутся вдвоем.
Зазывают в гости.
Так и предлагают:
«Приходите…
Как-нибудь
вечерок…
убьем…»
Люди суетятся.
Люди верят в слухи.
Ссорятся.
Ждут из Саратова
родных.
Убивают время!
После —
моют руки.
Чтоб не оставалось крови
на них…
Люди
убивают время отрешенно.
Пухлые портфели загадочно несут.
Убивают
собственное время.
И чужое.
И никто
за это
не зовет их в суд.
И никто —
ни разу! —
не вручает похоронных,
Мол, «погибло время.
Нужнейшее.
Зазря…»
Падают
минуты
повзводно и поротно.
Начиная
с самого первого
января…
Мертвые минуты молчат,
не обижаются;
Мертвые минуты
выстраиваются в века…
Зачем люди плачут?
Чего докторам
жалуются,
что мало успели сделать,
что жизнь —
коротка?
«Все хочу я увидеть…»
Все хочу я увидеть.
Хочу испытать,
Все, кроме смерти,
И услышать все шепоты мира
и все его грохоты.
Но даже и то, что небесный Госплан
отпустил мне по смете,
я честно приму.
И вместе с друзьями
потрачу до крохотки…
Все желания могут исполниться,
кроме самого яркого —
колеса машины времени
ржавеют – несмазаны…
А мне б
откусить
от того матросского яблочка!
А мне бы
почуять
рукопожатье товарища маузера!..
Это вовсе не кровь,
это время в жилах играет.
Пусть потом разберутся,
кто гений,
кто трус,
кто воин.
Ведь не тогда человек умирает,
когда умирает,
А тогда, когда говорит:
«Я собой доволен…»
Я собой доволен…
И можно готовить деньги,
заказывать место на кладбище
и траурный выезд…
А в соседнем сквере
кудахчут хорошо одетые дети.
И не знают еще,
что им досталась эпоха —
на вырост!
Мы об этом тоже не знали.
Мы не верили, что состаримся.
И что однажды
на сердце у каждого
истина выжжется:
никогда не бывает Счастье
конечной станцией!..
…Потому-то и кружится этот мир.
Потому он
и движется.
«Подступала поэма…»
Подступала поэма.
Она изводила меня.
То манила доступностью легкой,
а то не давалась.
Подступала поэма.
Звучать начинала, дразня.
А потом
за границами голоса
вдруг оставалась…
Если я уезжал,
то она меня честно ждала,
терпеливо ждала
на ступенях у самого дома.
Подступала поэма.
Невнятной и точной была.
Сумасшедшей и невозмутимой.
Жестокой и доброй…
А однажды приснилось мне:
я нахожусь на посту.
И ночная дорога,
как пеной,
туманом закрыта.
Вдруг почувствовал я,
как приходит
в мою немоту
ощущение ритма,
звенящая яростность
ритма!
Этим медленным ритмом
я был, будто льдами,
затерт.
Он во мне тяжело нарастал,
колыхаясь и зрея…
– Кто идет? —
закричал я.
– Стой!
Кто идет?
И услышал спокойный ответ:
– Время.
210 шагов (из поэмы)
1. Лирическое отступление о школьных оценках
Память
за прошлое держится цепко,
то прибывает,
то убывает…
В школе
когда-то
были оценки
две:
«успевает»
и «не успевает»…
Мир из бетона.
Мир из железа.
Аэродромный
разбойничий рокот…
Не успеваю
довериться лесу.
Птицу послушать.
Ветку потрогать…
Разочаровываюсь.
Увлекаюсь.
Липкий мотив
про себя напеваю.
Снова куда-то
бегу,
задыхаясь!
Не успеваю…
Не успеваю.
Время жалею.
Недели мусолю.
С кем-то
о чем-то
бессмысленно спорю.
Вижу
все больше вечерние
зори.
Утренних зорь
я почти что не помню…
В душном вагоне —
будто в горниле.
В дом возвращаюсь.
Дверь открываю.
Книги
квартиру
заполонили.
Я прочитать их
не успеваю!..
Снова ползу
в бесконечную гору,
Злюсь
и от встречного ветра
немею.
Надо б, наверное,
жить
по-другому!
Но по-другому
я не умею…
Сильным бываю.
Слабым бываю.
Школьного друга
нежданно встречаю.
«Здравствуй!
Ну как ты?..»
И —
не успеваю
вслушаться
в то, что он мне
отвечает…
Керчь и Калькутта,
Волга и Висла.
То улетаю,
то отплываю.
Надо бы,
надо бы остановиться!
Не успеваю.
Не успеваю…
Знаю,
что скоро метели
подуют.
От непонятной хандры
изнываю…
Надо бы
попросту сесть и подумать!
Надо бы…
Надо бы…
Не успеваю!
Снова меняю
версты
на мили.
По телефону
Москву вызываю…
Женщину,
самую лучшую
в мире,
Сделать счастливой
не успеваю!..
Отодвигаю
и планы, и сроки.
Слушаю притчи
о долготерпенье.
А написать
свои главные строки
не успеваю!
И вряд ли успею…
Как протодьякон
в праздничной церкви,
голос
единственный
надрываю…
Я бы, конечно,
исправил оценки!..
Не успеваю.
Не успеваю.
2. Баллада о крыльях
Мужичонка-лиходей —
рожа варежкой —
дня двадцатого апреля года давнего
закричал вовсю в Кремле, на Ивановской,
дескать,
«дело у него государево!»
Кто таков?
Почто вопит?
Вот что верует?
Отчего в глаза стрельцам глядит без робости?
Вор – не вор,
однако кто его ведает…
А за крик
держи ответ по всей строгости!..
Мужичка того
недремлющая стража взяла.
На расспросе объявил этот странный тать,
что клянется смастерить
два великих крыла
и на оных,
аки птица, будет в небе летать…
Подземелье.
Стол дубовый.
И стена на три крюка.
По стене плывут, качаясь, тени страшные.
Сам боярин Троекуров
у смутьяна-мужика
бородою тряся, грозно спрашивали:
– Что творишь, холоп?
– Не худое творю.
– Значит, хочешь взлететь?
– Даже очень хочу.
– Аки птица, говоришь?
– Аки птица, говорю.
– Ну, а как не взлетишь?
– Непременно взлечу!
Был расспрашиван холоп строгим способом,
шли от засветло расспросы и до затемно.
Дыбой гнули мужика, а он упорствовал:
«Обязательно взлечу!
Обязательно!»
Вдруг и вправду полетит мозгля крамольная?!
Вдруг понравится царю
потеха знатная?
Призадумались боярин
и промолвили:
– Ладно!..
Что тебе, холоп,
к работе надобно?
Дали все, что просил для крылатых дел:
два куска холста,
драгоценной слюды,
прутьев ивовых,
на неделю еды.
(И подьячего, чтоб смотрел-глядел.)
Необычное
мужичок мастерил,
вострым ножиком он холсты кромсал,
из белужьих жабр хитрый клей варил,
прутья ивовые в три ряда вязал.
От рассветной зари до темных небес
он работал и не печалился.
Он старался – черт,
он смеялся – бес:
«Получается!
Ой, получается!..»
Слух пошел по Москве:
«Лихие дела!..
Мужичонка…
Да чтоб мне с места не встать!..
Завтра в полдень, слышь?..
Два великих крыла…
На Ивановской…