Читать интересную книгу Я хочу жить - Виктор Сидоров

А утром высоко по-над морем дважды прошли огромные стаи фашистских самолетов. Мы уже хорошо знали, куда они летят: бомбить Севастополь. Мы с ненавистью и страхом провожали их глазами.

— Почему их не бьют? Почему не бьют?!

Это Фимочка.

Еще недавно надоедала его ехидная улыбочка. А теперь пусть бы смеялся. Даже надо мной.

Я вдруг подумал: а когда мы последний раз смеялись? Все и по-настоящему?

Пашка Шиман получил письмо — ранен его брат. У Иры дом оказался на захваченной фашистами земле. У Мишки Клепикова ушли на фронт сразу трое: отец и братья, дома осталась одна мать.

Мишка, когда получил это письмо, заорал на всю веранду:

— Ура! Теперь фашистам каюк — батя с Федькой и Серегой посвертывают рыла у фашистов. Вот попомните мои слова. Федька — штангист. Без винтовки всякой, кулаками порасшибает им башки.

Пашка Шиман произнес:

— Ладно, довольно…

Сказал тихо, даже не взглянув на Клепикова, и тот — небывалый случай — в самом деле примолк.

В санатории тоже захозяйничала война: не стало многих врачей и сестер. Одни уехали на фронт, другие ушли работать в госпитали. Недавно мы проводили нашу старшую сестру Надежду Ивановну, а сегодня — опять разлука.

После обеда торопливо вошел дядя Вася. Он без колпака, халат наброшен на плечи, полы развеваются, как бурка на ветру. Остановился посередине веранды.

— Проститься забежал, ребятки. В армию ухожу, на фронт…

Оглядел нас, хотел еще что-то сказать, да только рукой махнул.

— Эх!..

И пошел от койки к койке, пожимая руку каждому. Возле меня остановился.

— До свидания, Сашок!

Я едва удержал слезы, выдавил еле:

— До свидания, дядя Вася… Будьте всегда в… вертикали.

Он охватил мою голову ладонями, приподнял, поцеловал и быстро, не оглядываясь, пошагал к двери…

Запись шестая

Немцы взяли Львов.

Фимочка с самого утра плачет не переставая — громко, с какими-то тоскливыми подвываниями, от которых мороз по коже.

Возле него то дежурный врач, то сестра. Каждая изо всех сил старается успокоить, но он не смотрит ни на кого и не слушает. Попытался уговорить Фимочку и Ленька Рогачев. Однако едва Ленька произнес слово, Фимочка так заголосил, что нас жуть взяла. Ленька сердито поправил очки и торопливо принялся листать какую-то книгу.

Мне и жалко Фимочку и досадно — нельзя же так распускаться и реветь, на все отделение. Если каждый, у кого горе, начнет так голосить — с ума сойдешь.

Пашка Шиман получил от Зойки две записки. Она просила, чтобы уняли Фимочку, дескать, девчонки нервничают, а те, что тяжелобольные, и вовсе плачут, ни спать, ни есть не могут. Пашка подъехал к Фимочке, тронул его за руку.

— Фимка, послушай меня… Послушай, что скажу… Фимочка лишь сильнее потянул на лицо простыню.

— Да ты хоть посмотри на меня, — терпеливо уговаривал Пашка. — Убери простынь-то…

Но Фимочка словно оглох — не шевелился и ревел, ревел во весь голос.

Пашка растерянно глянул на нас, но тут же вдруг зло рванул простыню и так рявкнул, что перекрыл Фимочкин вой:

— Перестань! Слышишь? А то как врежу по морде!

Фимочка замолк, не то удивленно, не то испуганно вытаращив опухшие глаза. А Пашка чуть ли не перелез на Фимочкину койку и кричал:

— Чего ты вопишь, как резаный? Что, у тебя одного горе, да? Или тебе одному жалко своих? А нам всем?.. Или мы деревянные?

Фимочка молчал и только тяжело всхлипывал. Пашка, красный, все так же зло кричал ему в лицо:

— Плаксун, размазня! Будто на кладбище! А может, с твоими родителями ничего не случилось. Может, они живы-здоровы. Ты понимаешь это, дурак? Город фашисты захватили? Так это разве навсегда? На вот дулю под нос! Мало ли чего на войне не бывает: сегодня сдали, завтра — взяли. А ты?.. У-у, кролик красноглазый, дать бы тебе как следует, чтоб другим душу не мутил!

Пашка с силой оттолкнулся и поставил свою койку на место. Он ни на кого не глядел, дышал тяжело и прерывисто, будто только что воз толкал, и лишь спустя минуты две бросил угрюмо:

— Вот такие паникеры всякие, может, и на фронте все дело портят.

Фимочка больше не плакал, по крайней мере вслух.

Запись седьмая

Зойка будет ходить!

Эту новость принесла нам Ольга Федоровна. Сегодня на обходе Сергей Львович велел Зойку везти в гипсовалку, чтобы сделать ей корсет. Значит, дня через три — четыре она уже встанет. В первый раз за три с половиной года!

Это — настоящее событие. И не только для того, кого оно касается. Для всех нас. У каждого сразу вспыхивают новые надежды и еще большая вера, что и «твой» день близится, что и ты скоро вот так же поднимешься на ноги и посмотришь на мир сверху вниз…

Я этот «свой» день даже во сне вижу, да так ясно, что как будто это уже было со мной… Вот я стою около койки, вокруг врачи, сестры. Каждый мускулик дрожит от волнения и напряжения, голова слегка кружится, тело легкое-легкое… Ребята улыбаются, подбадривают, дают советы, а мне от счастья хочется кричать и плакать… Я хочу идти. Я даже пытаюсь сделать шаг, но мне не дают — нельзя. Я могу пока только стоять. Одну минуту. Всего одну минуту, а радости сколько! На целый год! Какой там на год — на всю жизнь! Потом две, потом три минуты, пять, десять, двадцать… И вот я уже мчусь босиком по пыльной, мягкой и теплой дороге, а ветер бьет мне в лицо, пузырит рубаху за спиной…

Черт побери, неужели этот день в самом деле когда-нибудь настанет?

Ванька Боков взволнован больше всех — он ближе нас к этой заветной цели. Пристал к Ольге Федоровне с расспросами: не говорил ли чего Сергей Львович про него, про Ваньку? Не думает ли и его, Ваньку, «поставить» побыстрее? Ольга Федоровна качала головой.

— Не знаю, Ваня. Не знаю…

— Ну как же! — горячился Боков. — Ведь он сам обещал мне, говорил, мол, скоро… Может, он позабыл? Вы ему скажите, Ольга Федоровна.

— Хорошо, подскажу, — успокоила она Ваньку, засмеялась и побежала к девчонкам. Ванька обидчиво засопел.

— Никому нет никакого дела, хоть умирай тут… Раз пообещал — выполняй, и нечего…

Я не стал больше слушать Ванькино ворчание — не до него.

Нужно было придумать Зойке подарок для дня ее «первого шага». Такой, говорят, обычай в санатории.

Запись восьмая

Каждое утро мы слушаем голос из Москвы — «От советского информбюро». Вдруг наши перешли в наступление и погнали фашистов назад?

Нет. То тяжелые оборонительные бои, то после тяжелых боев сдан город. Немцы захватили Минск и Псков, вчера — город Остров. Их войска лезут к Киеву, к Смоленску, к Ленинграду.

По-прежнему приходят и тревожные, и печальные, и горестные письма. Но жизнь идет своим чередом, ребята спорят, читают, занимаются в различных кружках.

Вдруг ожил, повеселел Фимочка. На губах опять насмешливая улыбочка, остроты так и лезут с языка.

Долго не могли понять, что с ним случилось. Потом узнали: живы-здоровы его родители. Успели уехать из Львова, теперь живут где-то в Казахстане. Фимочка уже два письма от них получил, а нам не сказал. Врал: от бабушки, мол, письма, из Свердловска.

Я даже разозлился на него за это. Потом понял: стыдно ему, что ревел. Ох, этот Фимочка! Как-то все не так у него получается.

Запись девятая

Пашка Шиман получил записку от Зойки, прочел, сказал дрожащим голосом:

— Ребята, у Лены отец… отец погиб.

Ребята долго молчали, кто-то трудно вздохнул, кто-то, кажется Ленька, произнес угрюмо:

— Бедная Ленка.

Фимочка бросил на Мишку Клепикова растерянный взгляд.

— Видишь, дурак? Вот тебе и «чепуха» — война…

Каждый сразу вспомнил о своем отце, подумал: «А если и мой?..» Но о страшном никому не хочется думать, никто не решается даже на мгновение допустить мысль, что его отец может погибнуть. Все воображают своих отцов героями с орденами да медалями…

Когда мне тяжело, я смотрю на море. Сегодня я смотрел, как бегут к берегу седовато-зеленые волны, и вспоминал нашу прогулку на катере.

Будто снова почувствовал огромный простор, бешеную скорость и тугой ветер, забивающий грудь; увидел так ярко, словно это было только вчера, и восторженные, смеющиеся лица ребят, и Лену… Как смешно она тогда боролась с ветром, пытаясь собрать и уложить развевающиеся волосы. Я невольно улыбнулся, вспомнив, как она, смущаясь, погрозила пальцем.

Глянул вдоль веранды туда, где за десятками других стоит Ленина койка. Что она сейчас там делает? Наверное, плачет… Написал ей:

«Лена, знаю по себе, никакие слова не помогут, когда большое горе. Знаю, но пишу. Крепись Лена. Не плачь. Мы все с тобой». Надо было написать лучше, но я не сумел. Ответа не ждал, однако он пришел:

«Спасибо, Саша».

Запись десятая

У меня разболелась нога. Сначала решил — пустяки, пройдет, однако вчера боль стала невыносимой, поднялась температура. С нетерпением ждал обхода, а он, как назло, все задерживался. Уже после обеда спросил Ольгу Федоровну: будет ли обход.