— Только он, видишь, себя «таким» не считает!
— Ты думаешь… — Полынова даже остановилась. — Он догадался?!
— А то нет!
— И все равно…
— Да что «все равно»! Вечно ты только о себе. Думаешь, человеку приятно, когда им совершенно не интересуются? Думаешь, человек не чувствует, что тебе на него, в общем, наплевать? А потом еще с девчонками на его счет прохаживаешься.
— Я не прохаживалась…
— Ага. Пробегалась. Врала, как он тебе прохода не дает.
— Эрочка! Ну почему мне так не везет? В любви.
— А тебе и не должно везти. Если ты себя не переделаешь.
— Это, знаешь, очень трудно.
— А ты постарайся. И потом… — Эра запнулась, но все же договорила: — Честно тебе скажу: у тебя глуповатый смех. Ну, хихиканье какое-то очень странное. Ты как-нибудь по-другому попробуй… Перед зеркалом, что ли, потренируйся…
— Заметано! — пообещала Полынова и схватила Эру за руку во вдруг накатившемся приступе умиления: — Ой, а помнишь, как я пришла к вам в класс? Ты с тех пор для меня — самый близкий человек, Эрочка, самый уважаемый! Помнишь, какая я была дура?..
Эре вовсе не казалось, что Полынова была тогда дурой. Однако ответить не успела. На остановке у сквера, опершись о невысокую чугунную ограду, стоял Мурашов. Заметив, что Эра на него смотрит, он поднял руку, словно подзывая к себе.
— А он ничего, — тотчас среагировала Полынова. — Вполне. Ну, желаю… — И она зашагала какой-то сразу изменившейся, семенящей походкой, кокетливо раскачивая сумку.
Эра остановилась и стала ждать. Мурашов, отлипнув, наконец, от ограды, направился к ней.
— Тебя, между прочим, жду.
— Зачем?
— Нельзя? — ответил он вопросом на вопрос.
— Можно, — вяло сказала Эра. Как-то муторно было у нее на душе.
— Осуждаешь?
Эра промолчала.
— У тебя даже мнения на этот счет нет? — вспыхнул он. — Не обзавелась?
— Обзавелась. Она, между прочим, тоже человек. А ошибки…
— Это, по-твоему, ошибки? Это… провокация, вот что. Чего, деточки, не хватает вашим папам и мамам? — противным голосом пропищал он. — Как можно вообще ответить на этот вопрос?! Денег? Красоты? Счастья? Что ты сама написала, если не секрет?
— Времени.
— Ловко выкрутилась.
— Я не выкручивалась. Они сами всегда так говорят.
— Завидую я тебе, если это правда.
— А что ты вообще за чепуху какую-то написал? Про кенгуру и жирафу?
— Кому надо, тот понял, — сказал он, с усмешкой покосившись на Эру. Убедившись, что она не намерена продолжать расспросы, он проговорил все с той же усмешкой: — Среди папашкиной алкашни есть один такой Сенечка. Я сначала думал — пожилой мужик, а он оказался совсем еще молодой. Такой же пропащий, как и мой. Так этот вот Сенечка учился в одном классе с нашей Маргариткой. Сидел прямо за ней, можешь себе представить!
— Ну и что? Мало ли кто с кем учился?
— Он ее терпеть не может.
— Допустим. Ну так что?
— Понарассказывал про нее. Ее вообще в классе не любили. Чистюля, активисточка. У нее были два прозвища: за длинные ноги — Кенгуру, а за длинную шею — Жирафа. — Мурашов фыркнул. — Кому ни одного, а кому целых два! Надо же, до чего повезло!
— Дурак твой Сенечка.
— Он-то дурак, только к делу это отношения не имеет.
Мурашов вдруг остановился, так что Эра прошла еще несколько шагов, прежде чем поняла, что идет одна. Она оглянулась. Мурашов стоял, засунув руки в карманы, и с прищуром глядел на нее, точно выжидая.
— Ты что?
Он глядел на нее все так же молча.
— Ладно, топай, — наконец сказал он, небрежно махнул рукой и, круто повернувшись, зашагал обратно.
Покончив с уроками, Эра вышла из своей комнаты. Тетя Соня сидела перед телевизором, вперившись в экран неподвижным взглядом. На экране в сверкании блесток, в клубах дыма и в ослепительных вспышках лучей бесновался какой-то зарубежный роковый ансамбль. Эра удивленно воззрилась на тетушку: в другое время она непременно бы повела язвительнейший комментарий относительно современной молодежи и ее псевдодуховных ценностей, однако сейчас тетя Соня сидела в молчании, а ее взгляд был совершенно пуст.
— Может, на другую программу? Теть… переключить?
Тетушка вздохнула, частично выходя из своего сомнамбулического состояния, и прошептала:
— Все равно…
— Тут футбол. — Эра поглядела в программу. — А тут фильм какой-то документальный. Что лучше?
— Все равно…
— Все равно не бывает. Чего-то хочется больше, чего-то меньше. Ты подумай, и тебе сразу станет ясно.
— Ой ли? — слабо улыбнулась тетя. — Я думаю, думаю, а мне ничегошеньки не ясно.
Эра уже догадалась, что тетины слова имеют отношение отнюдь не к телепрограмме. Она сочувственно поддакнула:
— Жизнь — сложная штука.
— Господи боже мой! — фыркнула тетушка, на миг становясь прежней. Терпеть не могу, когда бросаются бездумными фразами!
— Я не буду бросаться, — проговорила Эра смиренно, — а ты не говори, что тебе все равно. На какую переключить программу?
— На ту, где ничего нет, — съязвила тетушка.
— О'кей. — Эра щелкнула выключателем.
— Мне кажется, я была не права, — вдруг с трудом выговорила тетя Соня. — Убийственно не права.
— Тетя, я ведь…
— Как я посмела так грубо, так нечутко с ним разговаривать? продолжала тетушка, не слушая Эру. — В таком хамском тоне! С человеком, который точно так же страдает от одиночества, как и я…
— Он не страдает, у него…
— Попугай, ты хочешь сказать?
— У него сын на Дальнем Востоке.
Тетушка с досадой на нее взглянула.
— На Дальнем Востоке — это все равно что на Луне! Он сам мне говорил, что видится с ним раз в три года. Я должна была… должна была его простить, вот что. — Тетушка безотрадно качнула головой и застыла.
— Тетя, а ведь я тогда еще сказала, что ты должна…
Но тетушка снова не дала Эре договорить.
— Увы, поздно… поздно…
Из уголка ее глаза вылилась слеза и повисла на кончике носа.
— Но если ты первая…
— Я?! Ты думаешь, у меня хватит сил это сделать?! Если бы ты только знала, сколько раз я набирала сегодня его номер! И… столько же раз бросала трубку. Я… Я не могу. Такой ужасный стыд от содеянного. И спазм… в горле… Может быть… ты?
— Я? Ну, хорошо. — Эра сняла трубку. — Что ему сказать? Тетя просит прощения и хочет помириться? Так?
— Нет-нет, — испугалась тетушка. — Разве такие вещи говорятся по телефону?! Надо видеть глаза, ощущать оттенки голоса… Ты должна с ним встретиться.
— Ладно, зайду к нему на днях.
— На днях?! Завтра же! Не откладывая ни минуты!
— Ага.
— Очень тебе благодарна. А теперь, — тетушка суетливо заглянула Эре в лицо, — давай потренируемся, как тебе вести себя и что говорить.
— Теть, ну зачем?.. Судя по обстановке. Во-первых, я все равно все забуду. Ты же знаешь, с памятью у меня не очень-то; а во-вторых, нужные слова появятся сами собой, стоит лишь увидеть человека.
— Да? — с сомнением спросила тетушка. — Ну, как знаешь… как знаешь…
Однако назавтра Эра так и не встретилась с Валерием Павловичем. На последнем уроке по расписанию должна была быть география, однако вместо географа Павла Петровича с его вечной улыбкой на краснощеком лице в класс вошла Маргарита Викторовна, неся журнал под мышкой.
— Здравствуйте, садитесь. Павел Петрович заболел. Вместо географии проведем урок русского языка. Мурашов, идите к доске. Пишите.
Она продиктовала несколько предложений, а когда Мурашов закончил, спросила:
— Могли бы вы разделить эти предложения по каким-либо признакам? Если да, то по каким?
Мурашов молча смотрел на доску.
— Скажите правила, которые, по-вашему, относятся к данному примеру.
— Сложносочиненные и сложноподчиненные предложения, — зашептала с первой парты Верочка Облакевич.
— Облакевич, спокойнее. Вы пойдете отвечать второй.
— Я не учил. — Мурашов с вызовом глянул на Маргариту Викторовну. Между прочим, русский язык у нас завтра.
— Это материал на повторение. Больше вам добавить нечего?
Мурашов молча передернул плечами, а Маргарита Викторовна, перечеркнув в его дневнике запись «Геогр.», аккуратным почерком вывела «Рус. язык» и поставила двойку. Затем не спеша перелистала дневник.
— Кто расписывается в вашем дневнике?
— Отец, — буркнул Мурашов.
— У меня большое подозрение, что эту тягостную обязанность добровольно взвалили на свои плечи вы сами. А?
Мурашов, отвернувшись, словно вопрос относился к кому-то другому, смотрел в окно.
Маргарита Викторовна снова принялась листать дневник.
— Здесь три записи с просьбой родителям явиться в школу. Ваш отец их видел?