Читать интересную книгу Счастливчик - Лидия Чарская

Помидор Иванович за старшего идет впереди и командует: «Левой-правой! Марш! Раз, два, раз, два!»

Едет какая-то дама с дочерью в санках, Янко выбегает из пар, становится сбоку и, скосив на даму с девочкой глаза, кричит задорно, поблескивая веселым взглядом:

— Гляди налево! Равняйся! Смирно! — и, сделав паузу, вытягивается во фронт, выпучивает глаза и, сделав под козырек, выпаливает как из пушки:

— Здравия желаю, ваше благородие!

Это очень забавно и смешно. Дама с девочкой на извозчике смеются. Хохочут и мальчики. Уж этот Янко!

Какая-то маленькая сгорбленная старушка при виде веселых гимназистов останавливается, смотрит на них. и спрашивает с любопытством:

— Куда это вас, маленьких, бог несет? Куда идете?

— На край света, бабушка! На край света! — отзывается Верста.

— Туда, где небо сходится с землею! — вторит ему Янко.

— В страну, где молочные реки и кисельные берега! — заканчивает Калмык.

Старушка тоже смеется.

— Ишь, какие проказники! — говорит она.

— Ваша правда, сударыня! — самым искренним тоном соглашается Янко и расшаркивается перед старушкой, точно заправский кавалер на паркете.

Незаметно между шутками и смехом проходит длинный путь. Но чем ближе к Гавани, тем тише, смущеннее становятся дети… Шуток не слышится больше, смех смолкает.

— Что-то скажет Дедушка! А вдруг выгонит, не захочет слушать! — тревожно выстукивает каждое детское сердечко…

ГЛАВА XXIII

— Кривая улица, дом № 4. Здесь. Стоп, ребята. Полегонечку входи в калитку.

Помидор Иванович старается говорить твердо, но лицо у него неспокойное, встревоженное, одним словом, смущенное лицо.

За ним и у всех двадцати девяти мальчиков лица вытягиваются на четверть аршина. Глаза испуганно бегают по сторонам.

Перед гимназистами маленький ветхий домик, окруженный садом, похожий на избушку, и покосившееся крылечко. Дверь чуть приоткрыта в сени. В окно, наполовину замерзшее, глядит чье-то незнакомое женское лицо в платочке. Глядит с минуту очень удивленно, потом скрывается и на пороге показывается пожилая женщина в теплом платке.

— Вам кого? И что это вас так много? — спрашивает женщина, подозрительно поглядывая на гимназистов.

— Нам Корнила Демьяновича. На минутку. Будьте любезны вызвать его к нам, — самым умильным тоном произносит Янко, выступая вперед.

Этот умильный тон, васильковые глаза и все красивое личико Ивася делают свое дело. Старушка в платке кивает.

— Да вы не больного ли Коленьку навестить пришли? — смягчившись, спрашивает она.

Тридцать голосов хором подтверждают ее предположение.

— Коленьке лучше сегодня! В первый раз лучше за всю неделю. Я сейчас Корнила Демьяновича кликну, — поспешно говорит она и исчезает за дверью.

Шестьдесят глаз впиваются по направлению сеней. Тридцать сердечек колотятся в груди шибко, шибко… А что, если…

Но размышлять о том, что может случиться, поздно.

На пороге сеней стоит Корнил Демьянович.

— Войдите в сени, войдите, холодно на дворе. В комнату не зову. У Коли брюшной тиф. Хоть не заразительно, как уверял доктор, а все же… Здесь в сенях печка, обогреетесь по крайней мере. — говорит Корнил Демьянович, ласково похлопывая стоявших ближе к нему мальчиков по плечу.

Что-то щекочет в горлах маленьких гимназистиков. Что-то, непрошенное, влажное, набегает на глаза.

— «Господи! Как он может говорить так с нами, злыми, негодными! Как он мог забыть так скоро!» — тревожно то бьется, то замирает каждое взволнованное сердечко…

Вдруг чье-то громкое рыдание прорывается наружу. Маленький бледный взволнованный Голубин бросается к Дедушке и лепечет, всхлипывая и прижимаясь к его груди:

— Простите нас всех… всех простите… Мы пришли… все пришли… просить… простить… забыть:., пожалуйста… глупые мы все… дурные… смеялись… а вы добрый… добрый…

— Ангел вы! — высокими нотками помимо его собственной воли вырывается из груди Калмыка, и Миша Бурьянов в свою очередь бросается к старику. — Вы ангел, — кричит он нервно с рвущимися в голосе слезами, — а я поросенок! Да, поросенок, потому что это ведь я! Нарочно… я… Прибить меня мало за это! Ах, прибейте меня!

И, неожиданно выпалив эту фразу, Бурьянов с залитым краской смущения лицом приникает губами к руке Дедушки.

Старый воспитатель смущен, потрясен, взволнован не меньше мальчиков.

«О, эти мальчики! Золотые у них сердца! Взбалмошные, шаловливые, проказливые головки, а сердечки — чистые росы в сердцевинах цветов», — невольно думает старый воспитатель и кладет на кудлатую головку Калмыка свою старчески-сморщенную руку.

Мальчики притихли. В сенях тишина. Только дрова весело потрескивают в печке.

И вот выступает Помидор Иванович и, срываясь от волнения на каждом слове, говорит — Мы пришли, во-первых, за прощением, а потом… с просьбою: оставьте двух, трех из нас, хоть меня, Янко и Калмыка… Мы самые здоровые и крепкие… Оставьте нас у Коленьки вашего… дежурить на ночь… и сейчас вечером… А вы отоспитесь… отдохните… и, ей-богу же, мы рады послужить вам, Корнил Демьянович…

Мальчик высказался и умолк. Молчали и другие. И старый воспитатель молчал. По лицу его текли слезы. Слезы радости, счастья, гордости за детей.

Так вот они зачем пришли, эти милые взбалмошные мальчуганы!

Сердце Корнила Демьяновича залила какая-то волна, теплая, нежная, мягкая, как бархат.

Глаза, полные слез, обегали все эти милые взволнованные личики, обращенные к нему с таким светлым выражением раскаяния, преданности, ласки… И сердце Дедушки таяло от нежности и любви.

— О, — шепчет Дедушка, протягивая вперед руки, — милые вы мои, хорошие вы мои!.. Славные мальчуганы!..

Но услуг «славных мальчуганов» Корнил Демьянович все же не может принять, Коле теперь лучше: дело идет на поправку. Опасность прошла. К тому же, инспектор позволил Корнилу Демьяновичу не являться на службу, пока болен мальчик. Значит, днем, пока у маленького больного сидит хозяйка (женщина в платке, которой и принадлежит крошечный домик), он может выспаться и отдохнуть на славу.

Теперь Корнил Демьянович говорит бодро, весело. Старый воспитатель счастлив. Его мальчики — его милые дети обрадовали его, утешили. Он их понял, понял их золотые сердца.

И он прощается трогательно, ласково с детьми. Ему надо к Коле, который шевелится там, в их единственной комнатке, за плотно запертой дверью. Мальчики высказывают тысячу горячих пожеланий Дедушке и внуку. А затем притихшая ватага осторожно, стараясь не стучать и не беспокоить больного Колю, трогается в обратный путь.

По дороге — непредвиденный случай с маленьким Голубиным. Аля Голубин так устал, что буквально едва волочит ноги. Решено посадить Алю на трамвай, благо Счастливчик великодушно предлагает свои двадцать копеек.

Аля, бледный, несмотря на мороз, измученный, слабенький, после долгих отнекиваний соглашается, садится на трамвай и уезжает.

А все остальные двадцать девять мальчиков, уже далеко не с прежней веселостью, но с удвоенной энергией шагают по пустынным улицам…

ГЛАВА XXIV

— Дзинь! Дзинь! Дзинь! Дзинь!

И еще раз, но уже безостановочно одним сплошным звуком поет колокольчик.

— Дзззззньньнь! Дззззззыннннь!

— Батюшки мои! Да это наш маленький барин!

— Господи! Царица небесная! Кирушка вернулся!

— Счастливчик! Милый! Родной! Ненаглядный! Счастливчик!

— Где он! Где он! Дайте мне его сюда! Сюда!

Целый град возгласов испуга, радости, восторга, недоумения. Целый град упреков и поцелуев сыплется на Киру: где он был, Счастливчик, отчего так поздно? Ездили в гимназию — там нет, бегали, искали по всему городу — тоже нет. Даже в полицию заявлять хотели. Право, даже в полицию. Где он был? Где он был до сих пор? Бабушка, няня, monsieur Диро, Ляля, Симочка, Аврора Васильевна, Франц — все толпятся вокруг Счастливчика, глядят на него огромными от радости и испуга глазами, ощупывают его, точно сомневаясь, он ли это, и желая убедиться, что это он сам, собственной персоной, сам маленький Кира Раев, Счастливчик. Да, это, вне всякого сомнения, он сам! У бабушки и Ляли лица белее мела, а веки красные и слезы на глазах.

Они, должно быть, плакали. И сейчас вот-вот заплачут обе.

В дверь из гостиной в столовую виден накрытый к обеду стол. Чистые тарелки, нетронутые салфетки. Неужели еще не обедали, но ведь уж скоро шесть.

Сердце Счастливчика тревожно бьется. Ему жаль бабушку и Лялю, жаль, что они плакали, жаль, что все голодные из-за него. И он тревожно и сбивчиво начинает пояснять причину своего отсутствия: как они «разыграли» Дедушку, как отправились в Галерную Гавань, в домик, где больной Коля в тифу, и прочее, и прочее, словом — все, как было. На лицах окружающих ужас.

Слово «тиф» производит неописуемое действие.