Читать интересную книгу Незавершенная революция - Исаак Дойчер

Я привел все эти цитаты, столь характерные для классического марксизма, поскольку мне представляется, что они дают ключ к пониманию большевизма и взаимоотношений между русской революцией и миром. Большевики воспитывались в традициях, сущность которых выразил Энгельс, и даже после того, как «центр революции» передвинулся из Западной Европы в Россию, они по-прежнему считали установление социализма международным процессом, а не чисто русским «явлением». В их глазах собственная победа являлась прелюдией к всемирной или по крайней мере европейской социалистической революции. История показала, что их надежда на неминуемую всемирную революцию оказалась тщетной. Однако далеко не всегда ретроспективный взгляд на события помогает ясно увидеть в них то, что различают современники, чей взгляд, хотя отчасти и ошибочный, смело устремлен в будущее. Большевики начали с той посылки, что катастрофа 1914 года стала провозвестницей эпохи мировых войн и революций, эпохи упадка капитализма. Посылка была исторически правильна. Следующие десятилетия были действительно наполнены гигантской борьбой между революцией и контрреволюцией.

Революция 1918 года свергла империи Гогенцоллернов и Габсбургов и, хотя и на короткое время, создала Советы рабочих депутатов в Берлине, Вене, Мюнхене, Будапеште и Варшаве. И даже после поражения революций в Германии, Австрии, Венгрии и других странах капиталистическая система не обрела прежней стабильности. Ее потрясали кризисы, а мировая депрессия 1929 года поставила ее на грань распада. Сначала имущие классы сохранили свое господствующее положение, согласившись на экономические и политические реформы, за которые тщетно боролись поколения социалистов до свершения русской революции. Фашизм и нацизм выступили в качестве спасителей капитализма. Подъем революционного движения в колониях и китайская революция 1925—1927 годов придали кризису новый размах и глубину. В Европе, на которую пала тень «третьего рейха», Австрию и Испанию потрясали гражданские войны, а Франция стала ареной бурной классовой борьбы периода Народного фронта.

Все это показывает, насколько огромен был революционный потенциал десятилетий между двумя мировыми войнами. Вторая мировая война вновь продемонстрировала кризис и распад социальной системы. В оккупированной нацистами Европе народ боролся не только за национальную независимость: во многих оккупированных странах свирепствовала гражданская война. Революционные бои послевоенных лет во Франции, Италии и Греции стали уже достоянием истории. В Восточной Европе произошли изменения, вызванные революцией сверху. Со времен наполеоновских войн Европа не испытывала таких социальных потрясений.

Большевики очень хорошо понимали эпоху, в которую они вышли на авансцену мировой истории. Это была эпоха мировых войн и революций. Тот факт, что многие революции не удались или потерпели поражение, вовсе не ставит под сомнение посылку, на которой основывались большевики. Люди, вступившие в борьбу, не признают поражения, пока не началась сама битва, — ведь именно в сражении решается судьба борьбы. Ленин и его товарищи обычно сами не начинали битвы — чаще всего эти испытания силы навязывались им. Революционеры, возможно, подобно английским солдатам, считали, что важно выиграть последний бой, а во всех других надо быть готовыми и к поражениям.

Ленин и его последователи отстаивали универсальный характер революции и по другой причине. Они мало надеялись на построение социализма в одной России. Находясь в изоляции от передовых промышленных стран, опираясь лишь на собственные ресурсы, Россия не смогла бы преодолеть в конечном счете экономическую отсталость, низкий уровень цивилизации и слабость рабочего класса; она не смогла бы предотвратить подъем бюрократии. Все большевики — включая даже Сталина — надеялись на первых порах, что Россия войдет в состав европейского социалистического сообщества, во главе которого встанут Германия, Франция или Англия, которые помогут России подойти к социализму естественным и цивилизованным путем, без всяких жертв, насилия и социального неравенства, что было бы неизбежно при индустриализации в Советском Союзе в случае его изоляции. Еще в 1914 году Ленин выдвинул лозунг «Соединенных Штатов социалистической Европы», хотя позднее он высказывал сомнения, но не относительно самой идеи, а относительно того, правильно ли она будет понята; затем в 1918 году он заявил:

«... История... родила к 1918 году две разрозненные половинки социализма... Германия и Россия воплотили в себе в 1918 году всего нагляднее материальное осуществление экономических, производственных, общественно-хозяйственных с одной стороны, и политических условий социализма, с другой стороны».

Для достижения социализма обе половины должны соединиться. Если Энгельс убеждал Лафарга, что ни французам, ни немцам

«не будет принадлежать слава уничтожения капитализма»,

то Ленин, в отличие от Лафарга, не питал на этот счет никаких иллюзий. Он и его товарищи знали, что освобождение рабочих может быть лишь результатом совместных усилий многих наций и что если государство-нация представляет собой слишком узкие рамки даже для современного капитализма, то социализм в таких рамках просто невозможен. Эта убежденность пронизывала образ мысли большевиков и их деятельность в течение всей ленинской эпохи. Затем, в середине 20-х годов, изоляция России стала совершенно очевидной, и Сталин с Бухариным выступили с идеей о построении социализма в одной стране. Большевики вынуждены были с горечью признать необходимость отныне продолжать путь в одиночку — в этом состояло рациональное зерно новой доктрины, которой увлеклись многие убежденные интернационалисты, причем ни Троцкий, ни Зиновьев, ни Каменев ничего не имели против нее.

Однако особое значение новой доктрины состояло в другом, а именно в том, что выбор был сделан в силу необходимости и что эта концепция противоречила концепции универсального характера революции. Когда Советский Союз оказался в изоляции, Сталин и Бухарин придумали лозунг для своего рода идеологического изоляционизма. Они провозгласили, что Россия без помощи и поддержки со стороны других наций не только должна продолжать путь к социализму, что было для большевиков самоочевидно, но и способна в одиночку построить полный социализм, то есть бесклассовое общество, свободное от эксплуатации человека человеком, что в лучшем случае было несбыточной мечтой. Фактически они заявили, что в условиях мира судьба нового советского общества совершенно не зависит от происходящего в остальных странах мира и что социализм может стать и станет национально обособленной, закрытой автаркией. Если перефразировать Энгельса, они сделали «освобождение пролетариата» чисто русским делом и этим сделали его невыполнимым. Практические последствия не замедлили сказаться. В течение более чем трех десятилетий «построение социализма в одной стране» стало официальным лозунгом и главным догматом сталинизма, который с почти религиозным рвением насаждался в партии и государстве. Любое сомнение в его правомерности объявлялось святотатством, за совершение которого бесчисленное множество членов партии и беспартийных подвергалось анафеме, тюремному заключению или предавалось смерти. До сих пор, хотя за прошедшее время более десятка стран вступили, как считается, на путь социализма, догмат о «построении социализма в одной стране» по-прежнему является неприкосновенным.

За идеей построения социализма в России скрывается молчаливое признание того, что перспективы революции на Западе исчезли навсегда. Это наверняка отражало мнение народа. После многих лет борьбы, голода, крушения надежд народ отчаянно устал и не верил уже привычным обещаниям о том, что международная революция, великая освободительная сила западного пролетариата, скоро придет ему на помощь. Новая теория ставила иную перспективу: народ заверяли, что даже если русская революция обречена на вечное одиночество, она выполнит свое обещание построить социализм и создать бесклассовое общество в границах страны. Это «утешительная теория», признал в беседе один из ее видных толкователей — Евгений Варга. Она обосновывала насилие, поскольку во имя построения социализма в одной стране народу было предложено отказаться от всех гражданских свобод и пойти на бесконечно тяжелые жертвы и лишения.

Руководство страны и бюрократия вообще имели, кроме того, свои собственные политические и государственные соображения. Мышление любого бюрократа привязано к государству-нации, формируется им и им ограничено. Большевистская бюрократия спустилась с высот героического периода революции на самое дно государства-нации, и в этом случае вел ее Сталин. Она страстно желала безопасности для себя и для своей России. Она стремилась сохранить национальный — и прежде всего международный — статус-кво и прийти к стабильному, постоянно действующему соглашению с великими капиталистическими державами. Она была уверена, что достижение этой цели лежит на пути своего рода идеологического изоляционизма и невмешательства Советского Союза в классовую борьбу и социальные конфликты в других странах. Провозгласив лозунг «построения социализма в одной стране», Сталин фактически сообщил буржуазному Западу, что он не имеет жизненной заинтересованности в победе социализма в других странах. И буржуазный Запад хорошо понял его, хотя и относился к нему с подозрением. В ходе великой борьбы между Сталиным и Троцким большинство государственных и общественных деятелей считали, что Западу выгоднее победа Сталина, поскольку он стоял за сдержанность и мирное сосуществование.