Гуревич (вдохновенно продолжает). А если нет Лиссабона – понятное дело, остальные континенты проваливаются сами собой. Близятся сроки Воздаяния! Выпьем по махонькой, дорогие собратья, чтобы приблизить эти сроки!…
Алеха (первым выпивает, крякает и пробует возобновить представление).
Пум-пум-пум-пум,пум-пум-пум-пум.Вот он, вот он, конец света!Завтра встанем в неглиже,Встанем– вскочим; свету нету,Правды нету,Денег нету,Ничего святого нету,Рейган в Сирии уже!
Хор (уже успевших выпить).
Ничего на свете нету!Рейган в Вологде уже!
Гуревич. Ша! Пьяная бестолочь! Вы, оказывается, ничего не поняли из моих вдохновенных прозрений! Вы все перепутали!
Прохоров. Мы все отлично поняли, Гуревич. Но только ты забыл про то, что есть ООН и Перес де Куэльяр…
Гуревич. Ну, и пусть. Все равно ведь, никто из нас не будет спасать зачумленный мир! И вы все, пируя, не забывайте о чуме! Пир – это хорошо, но есть вещи поважнее, чем пир.
Звук вначале непонятный. Будто кто-то с размаху затворил засобой дверь на щеколду. Все поворачиваются. А это – Вова. А это– Вовин рот, раскрытый в продолжении всего акта, – захлопываетвсегда. Почти в то же время обрываются храпы комсорга Ереминапод белой простыней. За стеной – «Липа вековая».
Коля (шатаясь, подходит к Вове и прикладывает ухо к его сердцу). Вова! Дядя Вова! Куда ты уходишь?!… Не уходи. В лесу-то ведь сейчас как хорошо! И дух такой духовитый!… (По-ребячески плачет) Гамбузии плещутся в пруду… расцветают медуницы…
Вова не откликается.
Прохоров. Ну, почему бы действительно не отпустить человека в деревню?… Ведь просился же, каждый день просился – и всякий раз отказывали. Вот и зачах человек от тоски по лесным пространствам…
Гуревич. За упокой…
Четверо оставшихся, под все длящуюся «Липу вековую», выпиваютза упокой.
Прохоров (в упор смотрит на Гуревича). И чем же все-таки кончится… вся эта серия наших побед над замученным миром?
Гуревич (с пафосом). Я поведу вас тропою грома и мечты! Распростертие крыльев наших будет во всю ширину земли! Не лишайте себя предрассветных чувств! Свистать всех наверх! Еще по бокалу! За солнечное сплетение обстоятельств!…
Алеха (голосом хриплым и павшим). Ура…
Витя, выпив, тоже оседает на койку, рядом с Алехой. Егоначинает неудержимо рвать шахматными пешками и костяшкамидомино. Сотрясаясь всем своим телом, он делает несколькоконвульсивных движений ногами – и падает в постель,бездыханный. Гуревич и Прохоров загадочно смотрят друг надруга. Свет в палате, неизвестно почему, начинает меркнуть.
Стасик (встает с колен. Забегал в последний раз). Что с вами, люди? Кто первый и кто последний в очереди на Токтогульскую ГЭС? Отчего это безлюдно стало на Золотых пляжах Апшерона? Для кого я сажал цветы? Почему?… Почему в тысяча девятьсот семидесятом году ЮНЕСКО не отметило две тысячи лет со дня кончины египетской царицы Клеопатры?!… (И снова замерзает, на этот раз со склоненной головою и скрестив на груди руки, а-ля Буонапарте в канун своего последнего Ватерлоо. И так остается до предстоящего через несколько минут вторжения медперсонала.)
Прохоров. Алеха!
Алеха (тяжело дышит). Да… я тут…
Прохоров (тормошит). Алеха!…
Алеха. Да… я тут… прощай мама… твоя дочь Любка… уходит… в сырую землю. (Запрокидывается и хрипит.) Мой пепел… разбросайте над Гангом…
Хрипы обрываются.
Прохоров. Так что же это… Слушай, Гуревич, я видеть начинаю плохо… А тебе – ничего?… (Уже исподлобья.)
Гуревич. Да видеть-то я вижу. Просто в палате потемнело. И дышать все тяжелее… Ты понимаешь: я сразу заметил, что мы хлещем чего-то не то…
Прохоров. Я тоже почти сразу заметил… А ты, если сразу заметил, почему не сказал?
Гуревич. Мне просто показалось…
Прохоров. Что тебе показалось?… А когда уже передохла половина палаты, тебе все еще казалось?… (Злобно.) Умысел у тебя был. Ум-мысел. Вы же не можете… без ум-мысла…
Гуревич. Да, умысел был: разобщенных – сблизить, злобствующих – умиротворить… приобщить их к маленькой радости… внести рассвет в сумерки этих душ, зарешеченных здесь до конца дней… Другого умысла не было…
Прохоров. Врешь, ползучая тварь… Врешь… Я знаю, чего ты замыслил… Всех – на тот свет, всех – под корень… Я с самого начала тебя раскусил… Ренедекарт… Сссу-чара… (Пробует подняться с кровати и с растопыренными уже руками надвигается на спокойно сидящего Гуревича. Но уже не в силах, что-то отбрасывает его назад, в постель.) Ссученок…
Гуревич. Выражайся достойнее, староста… Что проку говорить теперь об этом?… Поздно. Я уже после Вовиной смерти понял, что поздно. Оставалось только продолжать.
Прохоров. Ты мне просто скажи – смертельную дозу… мы уже перевалили?
Гуревич. По-моему, да. И давно уже.
Обмениваются взглядами, полными бездонного смысла. Продолжаеттемнеть.
Прохоров. Абзац, значит… Ну, тогда… Там еще чуть-чуть плещется на дне… Ты слушай: прости, что я в сердцах на тебя нашипел… На тебе нет никакой вины… Налей, Гуревич, весь остаток – пополам. Ты готов?
Гуревич (совершенно спокойно). Готов. Но только здесь умирать противонатурально. Меж крутых бережков – пожалуйста. Меж высоких хлебов – хоть сейчас… Но здесь!…
Чокаются кружками. Дышат еще тяжелее прежнего.
И потом, мне предстоит вначале большое дело… один обещанный визит…
Прохоров, ухватившись за горло и за сердце, клонится и клонитсяк подушке.
Гуревич (машинально продолжает долбить). Они там маевничают… У них шампанское льется со стерлядями… У них райская жизнь, у нас – самурайская… Они – бальные, мы – погребальные… Но мы люди дальнего следования… Сейчас мы встанем… Изверг естества… неужели с ней? Уже несколько часов с ней?… «Гуревич, милый, все будет хорошо», – так она сказала. Сейчас, сейчас… (Вскакивает и опять обрушивается на стул.)
За сценой – или изнутри стен – упадническая песня НадеждыОбуховой «Ох, ты ноченька, ночка темная…» и т.д.
Ты звал меня на ужин, Мордоворот, так я – к завтраку… Чудотворная девка! Натали!… Пока я тут сижу, они в это время… Господи, не мучай… они в это время… (Роняет голову на тумбочку и вцепляется в волоса.) Боже милосердный! И почти ничего не вижу… Библию мне и посох – и маленького поводыря… за малое деяние пойду по свету – благовестить… Теперь я знаю, что и о чем – благовестить. (С тяжким трудом приподымается со стула, вцепившись в тумбочку всей душою, – только б не упасть, только б не упасть.) Пока еще хоть немножко осталось зрения – я доберусь до тебя, я приду на завтрак… Ссскот… (Отрывается от тумбочки. Качнувшись, делает первый шаг, второй.) Ничего, я дойду. (Третий шаг, четвертый. Спотыкаясь в темноте о труп Михалыча, падает. Медленно, ухватившись за спинку чьей-то кровати, встает.) Я пойду. Ощупью, ощупью, потихоньку. Все-таки дотянусь до этого горла… Ведь не может же быть, Натали, чтобы все так и осталось! (Почти совсем темно. Пятый шаг. Шестой. Седьмой.) Боже, не дай до конца ослепнуть прежде исполнения возмездия. (И снова падает, рассекая голову о край следующей кровати. Две минуты беспомощных и трясущихся, громких рыданий.) Дойду, доползу… (Как это ему удается? Снова встает во весь полный рост. Руками обшаривая перед собой пространство, делает еще пять шагов – и он уже у дверного косяка.) Сейчас… чуть передохну – и по коридору, по стенке, по стенке…
Прохоров, до того лежавший спокойно, приподнимает голову ииздает крик, всполошивший все палаты, всех спящих и неспящихмедсестер и медбратьев в ординаторской и в докторском кабинете.Так в этом мире не кричат. Взбудораженные, полусонные,поддавшие постовые, с доктором во главе, по освещенномукоридору приближаются к третьей палате поступью Фортинбрасов.Первое, что им предстает, – едва дышащий Гуревич, уже совсемслепой, с синим и окровавленным лицом. Боренька-Мордоворотпинком отшвыривает его от входа в палату. Все врываются.
Доктор (перекрывая разноголосицу и гвалт). Срочно к телефону! На центральный и в морг!
Постовые медсестры (вразнобой). А один-то! Один-то умер стоя! Скрестивши руки!… И до сих пор не падает, к стенке привалился! Пять литров метилового – подчистую! Нет, один, по– моему, еще дышит… Кто же так кричал? Сколько я помню, никогда такого урожая не случалось!