Многие девочки уехали из интерната в гости к родным или к подругам. Карин знала, что ей рассчитывать не на кого. Ее мать бог знает где, и вернется она только в июне, к концу учебного года, чтобы отвезти Карин к тете Ильзе.
Ей вспомнились слова матери, сказанные четыре месяца назад, когда она ненадолго появилась после одной из своих длительных отлучек:
– С завтрашнего дня ты пойдешь в школу в городе.
– В какую школу?
– В интернат. Я не могу взять тебя с собой.
А потом она отвезла Карин в Мерано, в сиротский приют, и оставила на попечении сестры Сабины, как какую-то ненужную вещь.
– Спасибо вам, что приняли девочку. Мне нужно уехать, когда вернусь – не знаю. Если будут проблемы, напишите мне в Рим до востребования.
Потом поцеловала Карин в щеку и ушла. Сестра Сабина протянула ей носовой платок и сказала: – Немедленно вытри. – И ткнула в то место на щеке, где остался след помады ее матери. Карин стояла неподвижно, словно окаменев, и смотрела, как ее мать, постукивая высокими каблуками, танцующей походкой балерины уходит от нее по длинному мрачному коридору к выходу.
Ей хотелось броситься следом, обнять, прижаться к маме, еще раз вдохнуть ее запах и тепло. Она мысленно молила: «Не оставляй меня одну, прошу тебя. Мне тут так страшно». Но мать уходила, а она стояла не двигаясь. Ей хотелось плакать, но она лишь глубоко вздыхала, а потом принялась стирать помаду со щеки платком, который дала ей монахиня.
Тут сильная рука ухватила ее толстую золотисто-рыжую косу, и громовой голос сестры Сабины изрек:
– Надо обрезать эти длинные волосы, а не то, того и гляди, вши заведутся.
Девочка еще не могла без содрогания вспоминать скрип больших ножниц, чьи лезвия никак не могли одолеть густой и плотный шелк ее волос. Сестра Сабина высунула от усердия кончик языка, как будто пытаясь таким образом уравновесить усилие руки, сжимавшей ножницы. Для Карин щелканье ножниц было подобно ударам кинжала. И только когда отрезанная коса взметнулась в воздух как трофей, монахиня заметила, что из громадных васильково-синих глаз девочки катятся крупные слезы.
– Ты что, плачешь? Плачешь из-за пряди волос? Вот глупышка.
– Я больше не буду плакать, – обещала девочка, хотя слезы по-прежнему лились потоком из полных отчаяния глаз, скатываясь по щекам.
Монахиня на мгновение растерялась, быть может, проникнувшись горем маленькой жертвы, которую она только что подвергла жестокому и совершенно бессмысленному унижению. Поэтому она подарила Карин одну из своих редких улыбок:
– Они отрастут и станут еще красивее. А теперь schnell! [19] Вымоешься хорошенько, и все будет в порядке.
Карин не смела двинуться с места. Она обмочилась от горя, в ногах у нее образовалась целая лужица. Сестра Сабина, которая впоследствии сурово наказывала ее за куда менее тяжкие прегрешения, на этот раз ничего не сказала.
Карин вспоминала свое недавнее прошлое, глядя на снег, так непохожий на горный, и вдруг сердце у нее в груди подпрыгнуло: на дороге она различила сквозь изморозь в рождественской толпе столь хорошо знакомую и дорогую ей массивную фигуру. Она медленно и осторожно пробиралась сквозь толпу на распухших от флебита ногах, тяжело опираясь на палку. Она продвигалась вперед неуверенным шагом человека, более привычного к горным тропам, чем к скользкому от раскисшего снега городскому асфальту. На ней была накидка с пелериной, голову покрывал шерстяной платок, завязанный под подбородком.
– Тетя Ильзе! – Карин наконец нашла в себе силы выкрикнуть это имя.
Вскоре она уже обнимала старуху в вестибюле интерната.
– Ты возьмешь меня с собой? – взволнованно спросила Карин.
– Конечно, я возьму тебя с собой, Schatzi. Я добралась сюда на своих больных ногах, чтобы забрать тебя. Проведем Рождество вместе на Сан-Виджилио.
Карин обрушила на старую Ильзе поток слов, прорвавшийся после долгих месяцев скрытности и одиночества. От старухи приятно пахло свежестью леса, девочка упивалась знакомым, ласковым, как будто баюкающим голосом и радовалась, что ее опять называют Schatzi, сокровище.
Сестра Сабина терпеливо дожидалась конца любовных излияний, чтобы вмешаться. Догадавшись об этом, Ильзе отстранила от себя девочку.
– Сестра, завтра Рождество, – начала старуха, тяжело опираясь на палку. Карин переводила взгляд с тети Ильзе на сестру Сабину, сердце ее готово было выпрыгнуть из груди. – Я пришла забрать малышку, – продолжала Ильзе. – Если бы не она, поверьте мне, сестра, я ни за какие блага мира не отправилась бы в город. Мои больные ноги меня больше не держат. Но у меня сердце разрывается, как подумаю, что она здесь одна-одинешенька.
– Мы здесь не оставляем детей одних, – сердито возразила монахиня. Выцветшие голубые глаза налились кровью.
– Я не то имела в виду, сестра, – стала оправдываться старуха. – Знаю, что вы добры и заботитесь об этих бедняжках. Я только хотела сказать, что с ней нет никого из семьи.
– А вы член семьи? – последовал бесцеремонный вопрос.
– Нет. И все же другой семьи, кроме меня, у нее, почитай, что и нет. А уж для меня малышка Карин и есть вся моя семья.
– Этого я не понимаю, – сухо заметила монахиня. Старая Ильзе попыталась объяснить, чем была для нее Карин. Сестра Сабина все поняла и, хоть и не смягчившись, ответила, по крайней мере, вежливо, но решительно: – Мне очень жаль, фрау Клотц, но девочка не может покинуть интернат без разрешения матери.
– Но мать не станет возражать, – заверила Ильзе.
– Нам требуется письменное разрешение, – оборвала ее монахиня. – Ведь если с ней что-нибудь случится, нам придется отвечать.
Карин, напряженная, как натянутая тетива, с трепетом прислушивалась к разговору, переводя огромные глаза с одной собеседницы на другую.
– Знала бы ты, до чего мне жаль, Schatzi, – утешала ее старая Ильзе. – Ну, ничего, мы получим это самое разрешение. И ты проведешь со мной целый день.
– Ты вернешься? – прошептала девочка, едва не расплакавшись.
– Надеюсь, вы понимаете, – вмешалась монахиня, – что мы не меньше вас сожалеем об этом недоразумении.
– Конечно, – ответила Ильзе. Она понимала, какой страшный удар нанесен бедной Карин. Понимала, что столь долгий путь ей пришлось проделать впустую и еще предстоит обратная дорога. Но она прекрасно понимала и то, что, даже встав на колени перед монахиней, ей не вымолить для Карин разрешения посетить на Рождество свои родные горы. Поэтому она лишь крепче сжала в руках палку.
– Так ты вернешься, тетя Ильзе?
– Вернусь, не сомневайся, – успокоила ее старуха. – Рада, что хоть повидала тебя, воробушек. Должна сказать, выглядишь ты отлично.