детишек и собак, которые бегали за ним хвостом. А еще у него была ручная лиса, умевшая ходить на задних лапах и показывать разные трюки, которую тут же прозвали Патрикеевной.
Так вот, у этого проповедника Ростислав видел образ, где нарисованы были мать с ребенком. Тонким, строгим ликом женщина походила на Милану — а вспомнилась Ростиславу Данюшка. Представилось, как укачивает она малыша, как кормит его, как тихонечко напевает колыбельную…
* * *
Данька мерила кольца. Кольца были серебряными, тонкой работы и, наверное, безумно дорогими. Когда Милана, уезжая, подарила их ключнице, Данька обомлела: «Я же их носить не смогу!»[53]. Боярыня загадочно улыбнулась: «Бери, скоро пригодятся!».
И вот теперь Данька, запершись на все засовы, разглядывала себя в маленькое зеркальце. Серебряные височные кольца, убор свободной женщины, изумительно шли к ее льняным волосам. На первый взгляд, это были обычные словенские кольца, изготовленные из толстой, круглой в сечении проволоки, в нескольких местах раскованные в ромбовидные щитки. Но на каждом из этих щитков была припаяна маленькая гроздь византийской зерни и — самое дивное диво! — крошечный виноградный листочек. Да, украшение было необыкновенным. Даже для боярыни из Сычевых оно было слишком дорогим, чтобы просто так подарить его чужой робе, а уж для Даньки, до недавних пор не имевшей ничего своего (ничего, даже сорочки!) — и вовсе бесценным. А вот теперь у нее есть серебряные кольца, которые она не имеет права носить, и золотой перстень, который она носить не может. Но есть! И пусть сейчас она даже не холопка, всего лишь челядинка[54], которой не может принадлежать ничего, которая сама принадлежит другому человеку — эти две вещи у нее есть, и никто их отобрать не посмеет. А скоро она будет свободной. Скоро будет носить открыто и эти кольца и, кто знает, может даже и еще краше.
И от колец мысли Даньки перескочили на князя Ростислава, которому отводилась важная роль в ее плане обретения свободы. Но думать о Ростиславе как об орудии не хотелось, и Данька стала просто думать о нем. О том, какой это сильный и привлекательный мужчина. Нет, конечно, нужно было быть самым бесстыдным льстецом, чтобы назвать Ростислава Оглоблю красавцем, да разве в этом дело! Притягивала к себе не краса, а эта самая сила, немногословная мужская твердость. Он надежен был, Ростислав; может быть, он был слишком хорошим князем, чтобы быть хорошим для всех, но для того, кто ему доверился, он был надежней крепостной стены. Чтобы понять это, достаточно было слышать, как говорил он о князе Мстиславе: «Те, кто доверились ему». Странным образом Ростислав напоминал Даньке варяга Эрика, хотя во всем они были полной противоположностью. Во всем, кроме одного: каждый из них, хотя и по-своему, даже израненный, беспомощный, даже в бесчувствии или горячке, все равно казался сильным; казалось, что болезнь и слабость — это крохотное недоразумение, которое через миг-другой исчезнет, как и не бывало.
И еще у Ростислава были прекрасные руки. Этими большими, некрасивыми на первый взгляд руками Данька любовалась каждый раз, и порой ей мучительно хотелось ощутить их прикосновение. Почему-то раньше ей казалось, что у князя руки должны быть холеными, мягкими, с тонкими изящными перстами. Но у Ростислава были обыкновенные, крупные, уже огрубевшие руки привыкшего к труду мужчины. Эти руки держали землю, как руки других держат соху или молот; кто сказал, что эта работа легче?
* * *
Когда впоследствии Ростислав обдумывал странную цепь никак, казалось бы, не связанных между собой событий, он не мог отделаться от мысли, что все это было подстроено, хотя не мог и представить, кто, зачем и, главное, как сумел устроить эдакую штуку.
Началось все с известия о ссоре между родом Петуховых и родом Кочетовых. Оба рода были немногочисленными, не богатыми и не прославленными, зато шумными и драчливыми, точь-в-точь как их прародители. А приключилась кровавая усобица из-за сущего пустяка.
У одного из Петуховых был охотничий пес необыкновенной резвости, силы и отваги. У приятеля его, Кочетова, была сука, столь же выдающаяся своим чутьем и сообразительностью. Справедливо полагая, что щенков от этой песьей четы можно будет выгодно продать, друзья решили взяться за это дело, а барыш делить пополам. Однако в положенный срок псица[55] не смогла разродиться, отчего и померла.
Кочетов явился к Петухову требовать виры за гибель собаки, утверждая, что, если бы не Петухов и его пес, та была бы жива и здорова.
Петухов, в свою очередь, потребовал от Кочетова возместить потерянную прибыль, утверждая, что свою часть договора выполнил добросовестно.
Таким образом началась ссора, перетекшая затем в драку, в ходе которой Кочетов нанес Петухову малое увечье.
Петухов, вернувшись домой, собрал мужчин своего рода, которые, желая отплатить за обиду, явились в дом Кочетова, завязали драку с бывшими там мужчинами, и нанесли тяжкое увечье указанному Кочетову, а также малые увечья еще нескольким родовичам.
Участники драки со стороны Кочетовых собрали остальных мужчин своего рода и напали на Петуховых, нанеся указанному Петухову увечье, от которого тот скончался; как впоследствии утверждали, намерения к убийству они не имели. В этом побоище был убит и пес, пытавшийся защитить своего хозяина, и перекусавший нескольких Кочетовых.
Вот так между двумя родами возникла кровная вражда. Мужчины вооружались, перевязывали раны и искали сторонников, вплоть до того, что в обоих родах начали спешно посвящать в мужи подростков, еще не достигших установленного обычаем возраста. Женщины распускали волосы и вопили, требуя кровавой мести. Даже убеленные сединами старцы немощной своей рукой потрясали посохом, как копьем, слабыми голосами призывая внуков своих не посрамить честь рода. Даже ласковые бабушки в безрогих киках, которым от роду положено мирить повздоривших и усовествлять драчунов, доставали из заветных ларцов целебные травы, но ни слова не произносили против творящегося безумия. Дева Обида уже расправляла лебединые крыла…
Обратиться к княжему правосудию никому не пришло и в голову. В Белозерск притекли люди из соседних родов, напуганные воинственными приготовлениями и опасавшиеся, как бы в горячке не досталось и им.
И вот первое. Князь Ростислав мог бы вызвать спорщиков к себе; собственно, покон так и требовал. Но время было дорого, с часа на час могла разразиться усобица, стоившая бы Белозерью нескольких десятков жизней. Поэтому Ростислав, взяв на всякий случай два десятка дружинников, помчал в ту весь. Далее произошло разбирательство, непременно вошедшее бы во все учебники юриспруденции, если бы они тогда существовали.
В течение двух дней Ростислав дотошно подсчитывал виры за