она прожигает внутренности. Исподволь он покосился на Галанте. Комиссар проводил свой тихий, чуть ли не тайный завтрак в обществе архиепископа Буэнос-Айреса. Архиепископ был облачен в неброское строгое черное одеяние, и Альсада ни капли не сомневался, что до кафе тот добрался общественным транспортом. Длинный и мрачный нос священника то и дело нервно морщился – на плечах этого человека лежала ответственность за множество обедневших приходов в городе, по которому сильнее всего ударили недавние сокращения бюджета.
Альсада наблюдал и за толпой на улице сквозь стеклянную витрину, расписанную вручную в стиле филетеадо голубовато-белыми буквами, складывающимися в слово «кафе». За последнюю пару дней число автобусов, забитых до отказа жителями соседних провинций, росло по экспоненте, подвозя все новую кровь для войны. Однажды эти люди почувствуют в себе достаточно сил, чтобы взять власть и переломить систему, – этот день не за горами. Сейчас им не хватает слаженности, думал Альсада. На другой стороне улицы какой-то парень колошматил скейтбордом по банкомату, хотя те пустовали уже несколько недель, вопреки настойчивым заверениям Кавальо, что сбережениям аргентинцев ничего не угрожает. Неужели ты это один затеял, подумал Альсада, и тут заметил рядом еще одного парня, стоящего на стреме.
Стоп, это что, Соролья?
Альсада вскочил: буквы на стекле закрывали обзор. Парень стоял к нему спиной; те же неукротимые черные кудри, та же джинсовая куртка, тот же рюкзак. Нет. Не может быть. Середина дня, Соролье уже три часа как полагалось быть на работе. Да к тому же он совсем не из тех, кто охотно участвует в cacerolazo…[16] Или? Обернись! Но парень не двигался и только наблюдал как зачарованный за товарищем, уже успевшим оставить сетку трещин на экране банкомата. Неужели правда он? Одно дело негодовать на текущее положение дел за ужином – Альсада и сам в юности увлекался политикой и не понаслышке знал о всепожирающем пламени идеализма. Но это? Вандализм? А ведь его отец начал с того же. Альсада достал из кармана бумажник, а когда снова поднял взгляд, на улицу уже ворвались люди, человек тридцать, сплошь с закрытыми лицами. Черт, их теперь не найти. Соролья затерялся в толпе. Пора возвращаться в отделение, пока не началась революция.
– Спасибо, что с бумагами помогли, инспектор.
Альсада обернулся на голос: сзади стояла Долорес собственной персоной и ждала, пока он освободит местечко за барной стойкой. Альсада улыбнулся.
– Нельзя винить парней в том, что им приятно твое общество, вот они и возятся с твоими документами.
– Я все понимаю, инспектор. Потому и благодарю.
– ¿Cafecito?[17]
– Не откажусь, инспектор.
Они поменялись местами; Долорес было куда проще привлечь внимание официанта – уж очень бросалось в глаза ее короткое, обтягивающее черное платье. На нее, поди, все пялятся? Вот только саму Долорес это ни капельки не тревожило.
– Как нынче делишки, инспектор?
– Бывало и лучше… а у тебя?
– Наш бизнес простоя не знает, инспектор.
– Да уж представляю… – нерешительно произнес Альсада.
– Не из-за визита ли этой Эчегарай вы такой смурной? У таких неприятности небось не часто.
– Знаешь ее?
А то!
Долорес улыбнулась:
– Не переживайте, инспектор. Она вернется.
– Твои бы слова да богу в уши, Долорес, – усмехнулся Альсада. – Я бы с удовольствием с тобой еще посидел, но… долг зовет. – Он многозначительно кивнул на Галанте.
– Понимаю, инспектор. И еще кое-что: если ищете шикарную тачку, на которой могли кое-кого увезти…
– Откуда ты…
– Возможно, в своем деле вы тоже профи, инспектор, ну а уж я свое знаю. Потому и твержу девчонкам помоложе: никогда не садись в машину к незнакомым. А в ее случае за рулем авто небось сидел вовсе не его владелец.
– Та же мысль. Марка и модель машины наверняка подтвердят эту теорию.
– Номер уже пробили?
– Я отправил…
– Только не говорите, что отправили в Главное транспортное управление того красавчика… – Долорес хихикнула. – Дохлый номер. Там даже вам ничего не скажут. Хоть подвешивайте чиновника за ноги под самой крышей десятиэтажного дома.
– Не пойму, к чему ты клонишь.
– Само собой. Но спорим на деньги, что ответ будет «засекречено» или «гостайна». Эчегарай с кем попало не тусуются, инспектор…
– Смотрю, у тебя большой полицейский опыт, Долорес.
– Вот уж с чем спорить не стану, инспектор.
– И где же мне искать такую вот тачку, скажем, сегодня?
– Гипотетически?
– Ну разумеется.
– Инспектор, вы наверняка в курсе, что прямо сейчас идет заседание кабинета министров…
– Да-да, – рассеянно ответил Альсада.
Его взгляд опять устремился на улицу. Сорольи там не было.
– Там все шишки собрались… и если они съезжаются туда на личном транспорте – а это наверняка, – то где им припарковаться?..
– Пойду-ка я позвоню кое-куда.
Альсада достал пятнадцать песо – ровно столько, сколько полагалось по чеку, – и положил было их под блюдце. Но официант махнул рукой, мол, кофе – подарок от заведения, – и Альсада убрал деньги в бумажник. Щедрость заведения вполне оправдана: в тяжелые времена полицейские под боком не помешают.
– Будь осторожна, ладно?
– Да я всегда, инспектор.
– И чур давай сегодня без обхода, договорились?
Он ждал в ответ подкола, но Долорес только кивнула.
Инспектор в последний раз бросил взгляд на комиссара. Хорошо, что Галанте нашел себе собеседника – значит, вступать с шефом в разговор не обязательно. Раньше бы он непременно поздоровался. Да что там. Раньше они были партнерами, друзьями и даже шаферами на свадьбе друг у друга. Раньше они завтракали вместе чуть ли не каждое утро, и если бы кто-нибудь решил повнимательнее осмотреть ножки столика в дальнем углу кафе, то нашел бы на одной из них инициалы обоих, робко выцарапанные нетвердой рукой. Но с тех пор минуло тридцать лет. Альсада поморщился: в те времена оба на многое закрывали глаза.
9
1981 год
Суббота, 5 декабря, 00:20
Хоакин завел машину и погнал так, точно ему уже нечего было терять. В обычный день на дорогу у него ушло бы полчаса-час. Маршрут был схож с тем, каким он ездил на работу и обратно: предстояло добраться из Барракаса – района на окраине Буэнос-Айреса, где они вместе с Паулой жили в скромном доме со своим садиком, – до квартиры брата, расположенной ближе к центру.
Он попытался вспомнить, когда впервые начал беспокоиться за Хорхе. Пожалуй, никакого «впервые» и не было, он тревожился всегда, с тех пор, как они потеряли родителей. Хоакину тогда было десять, а Хорхе – четыре, и хотя братья находились под неусыпным присмотром дедушки с бабушкой, Хоакин уже тогда чувствовал на своих плечах ответственность за младшего брата.
Зато день, когда тревога сменилась страхом, он отчетливо помнил. Это случилось