дядьки было чёрным от пыли, только белоснежные зубы сверкали улыбкой. Следом за первым чудовищем шло другое, такое же. И на нём тоже дядька. И тоже смеялся и орал. Толпа, стоящая сзади меня, бросала им тюльпаны. Они пытались поймать цветы, но не всегда это удавалось, цветы падали мимо на мостовую. Люди подбегали, подбирали цветы и бросали обратно дядечкам. Следом за чудовищами маршировали колонны таких же дядечек — грязных, усталых, с чёрными лицами и сверкающими зубами. Их пыльные сапоги громко стучали по каменной мостовой. Я сидела на бровке и босыми ножками отбивала этот незнакомый ритм. Бум-бум! Бум-бум! Из возгласов людей я стала понимать, что это идут бойцы, освободившие Одессу, а чудовищ, что так меня напугали, люди называли верблюдами.
Вечером грохотал салют. От звуков ракет, несущихся в небо и расцветающих там огромными, сверкающими букетами, мой Жулик спрятался под крыльцо и визжал, как недорезанный. Весь день во дворе раздавались возгласы восторга. Смех не прекращался ни на минуту. Соседи обнимались, целовались, поздравляли друг друга. Посреди двора, под абрикосовым деревом стоял стол, за которым сидели наши соседи, в основном женщины со своими детьми, пели песни, плакали счастливыми слезами.
— Ну, всё! Немцу капут, — то и дело слышалось со всех концов двора.
ССОРА С МАМОЙ
Я больше не была сиротой — у меня появилась мама. Но что-то стояло между нами. Я будто стеснялась её, наблюдала за ней из под лобья, пряталась за Бабуниной юбкой и глупо хихикала, когда мама пыталась притянуть меня к себе. Отталкивала её, пряталась под столом или убегала во двор. Во дворе я тоже не находила себе места, не играла с детьми в наши обычные игры, сидела на крыльце, как пришибленная, прижимая к себе ласкового Жулика. Спала только рядом с Бабуней. Мама от этого нервничала, иногда даже раздражалась. Говорила что я неласковая девочка, не люблю её, а она так скучала по мне, так ждала встречи со мной. Просила поговорить с ней, рассказать что-нибудь о себе. Но я всё время молчала, опустив глаза. Самым страшным было для меня, когда Бабуня уходила из дому, и мы с мамой оставались наедине. Однажды она силой привлекла меня к себе, уткнулась в мою стриженую макушку, вдохнула воздух и строго сказала, что я воняю псиной, и чтоб этого блохастого Жулика она больше не видела даже рядом со мной. Я заревела, стала бить её кулаками в грудь, вырвалась из её рук, и со злостью закричала:
— Ты поганая мама! Уезжай в свой Эшхабат! Шоб ноги твоей здесь больше не было! — и убежала во двор искать своего Жулика.
Когда Бабуня вернулась, мама ей рассказала о нашей ссоре. Потом они долго меня искали и никак не могли найти, потому что я спряталась за ящиками с разным хламом под лестницей парадной. Я долго сидела там, скрючившись в три погибели, прижимая к груди своего ненаглядного Жулика. Я шептала ему ласковые слова, я обещала ему, что никогда его не брошу, что мы спрячемся в катакомбах, и нас никто не найдёт. Жулик благодарно облизывал мои заплаканные глаза в ответ на мои обещания. Над нами по лестнице топали соседи, обсуждая моё исчезновение. Я слышала, как тётя Рива кричала Бабуне во дворе:
— Мадам Тимош, та не переживайте вы сразу два раза — счас и если дитё не найдётся. Лучше один раз, когда точно уже не найдётся. А если найдётся, я таки уверена, шо найдётся, то получится, шо вы аж два раза переживали задаром!
В темноте под лестницей мы с Жуликом незаметно уснули. А к вечеру нас всё-таки нашли. Жулик проснулся, загавкал. Я пыталась зажать ему пасть. Тогда он громко заскулил и выдал нас. Бабуня принесла меня в дом и уложила на кровать. Я крепко обняла Бабуню за шею и сказала:
— Никогда не уходи без меня, а то я умру совсем.
— Не бойся, я никуды не денуся. Спи моя рибочка, спи, моя цацачка.
— Бабунька, почухай мине спиночку, бо я разнервичалась.
Бабуня гладила меня по головке, чесала шершавыми пальцами мою спинку и тоненько пела про козу-дерезу.
— Ты, Лидочка, не волнуйся. Нужно ж время, шоб дытына привыкла. Вона ж тебя совсем не помнить. Имей терпение, и вона тебя полюбит, — утешала Бабуня маму. — Ты лучше скажи, шо это Жорж мовчить? Ты ж уже с неделю як дала ему наш новый адрес в телеграмме. Може у него якась другая завелась, а ты скрываешь от меня? Може телеграмма не дошла, чи вы погыркалысь?
— Нет, мама, не выдумывай. Просто театр ещё в пути, и пока ещё нечего сообщать. Вот приедут на место….
— На какое место? Разве они едуть не в Одессу? — всполошилась Бабуня.
— Да, мамочка, не в Одессу. Просто слухи разные ходили, вот я и брякнула тебе, не хотела заранее огорчать. Тут же есть музкомедия. Я думаю, что два музыкальных театра в одном городе слишком жирно. Так что скорей всего поедем в Кировоград. Мы там были на гастролях как раз перед войной.
— Та знаю я той Кировоград! Чула про него. Не далэко. Он же ж раньше був Елисаветградом. Да?
— Да. Там прекрасный зритель с культурными традициями. Там бывали Адам Мицкевич, Мусоргский, Ференц Лист…
— И шо за такие люди важные? Усе евреи? — спросила Бабуня.
— Да нет, мама, при чём тут евреи? Конечно, тебе эти имена ничего не говорят, а весь мир их знает. Даже Пушкин был два раза в Кировограде, то есть ещё в Елисаветграде.
— Ото той каменный Пушкин, шо на Приморском бульваре стоить? — удивилась Бабуня.
— Той, той! — рассмеялась мама.
Я сквозь сон слушала этот разговор, и подсознательно чувствовала свою причастность к чему-то важному и неизвестному.
— Так что, мама, скоро мы с Ветуней уедем в Кировоград, — печально сказала мама.
— Никуда я не поеду! — закричала я истошным голосом, а потом заревела басом, — Я буду жить с Бабуней и с Жуликом, а ты ехай сама у свой град!
Со мной случилась истерика. Я повалилась на пол, кричала, захлёбывалась рыданиями, билась ногами об пол, кусала за руки Бабуню, которая