Читать интересную книгу Поколения ВШЭ. Учителя об учителях - Владимир Селиверстов

После моего возвращения в Москву мы одно время обменивались с Тёпфером редкими письмами, потом уже только приветами через общих коллег. В Берлин меня с тех пор заносило редко, и виделся я со своим былым наставником едва ли не единственный раз – да и то недолго – году в 1992-м. Тогда Университет имени братьев Гумбольдтов как раз подвергался радикальной реорганизации (как, впрочем, и вся Восточная Германия). Тёпфер политические перемены приветствовал, а переменами академическими был всерьез озабочен, хотя напрямую они его не затрагивали: он уже вышел на пенсию. В следующий раз мы встретились на большой берлинской конференции про «Золотую буллу 1356 г.» только в октябре 2006 года. Я был просто счастлив увидеть учителя, вопреки опасениям, в добром здравии и хорошем расположении духа. Он мало изменился внешне, активно участвовал в прениях, был полон идей. С какого-то доклада мы с ним сбежали. Мне очень хотелось пригласить Тёпфера в один из тех ресторанов, где он давал мне свои наставления почти четверть века назад. К сожалению, их уже не осталось, что, впрочем, не помешало нам и в новой обстановке поговорить долго и сердечно. Это была наша последняя беседа. В 2011 году я специально прилетел в Берлин на скромные академические торжества, устроенные в честь 85-летия Тёпфера. Юбиляр даже выступил с докладом, но видно было, что празднество давалось ему тяжело. Поэтому весть о его кончине летом следующего года не стала для меня неожиданностью. Спасибо судьбе, что она дала мне возможность выразить лично хоть немного признательности человеку, давшему мне так много. Далеко не всегда с этим удается успеть.

Но вернемся из объединенного Берлина в Восточный Берлин рубежа 1982 и 1983 годов. Не стоит и говорить специально, как благотворно та поездка сказалась на моем немецком языке. Ведь первое время после прибытия в ГДР я со своим университетским немецким не понимал на улице ровным счетом ни слова. Тогда же завязались знакомства среди немецких соучеников-студентов, которые потом – спустя годы – еще сыграют свою роль. В те месяцы я много ездил, знакомился со страной, которая мне очень нравилась. По всем этим причинам от покойной Германской Демократической Республики у меня до сих пор сохранились самые добрые воспоминания.

По возвращении из Берлина я написал и защитил дипломную работу про имперские собрания в Священной Римской империи конца XIV века. Потом меня приняли в аспирантуру. И тут опять возникла проблема с научным руководителем. Где его брать? На уровне дипломной работы Н. А. Хачатурян могла мне помогать, но считалось (наверное, вполне резонно), что специалист по истории Франции не может быть руководителем диссертации по истории Германии. Наставника для меня старшие коллеги по кафедре подыскивали долго, перебирали разные достойные кандидатуры, притом не только московские.

В конце концов моим научным руководителем стал Николай Филиппович Колесницкий – специалист по раннему немецкому Средневековью. У него в 1959 году вышла весьма основательная монография по германскому государству IX–XII веков. Однако по каким-то причинам он находился в стороне от мейнстрима, от основной группы московских медиевистов, сосредоточенных на кафедре истории Средних веков и в Институте всеобщей истории РАН. Как бы то ни было, Николай Филиппович ко мне благоволил, внимательно читал главы будущей диссертации, давал полезные советы, но в целом исходил из того, что я должен работать самостоятельно. А так как привычка к таким занятиям у меня к тому времени уже выработалась, я был вполне доволен нашими взаимоотношениями.

Если говорить о профессиональном росте, то аспирантура оказалась для меня временем почти потерянным – прежде всего потому, что на этот раз не нашлось никого, кто желал и мог бы отправить меня поучиться за границей. Самим же аспирантам писать заявки на зарубежные стипендии тогда еще в голову не приходило – никто даже не знал, что такое возможно. Постепенно мне становилось скучно: фонды московских библиотек по своей теме я исчерпал, накопленное в Берлине в диссертацию включил. Единственным источником новых сведений был международный абонемент. Как ни странно, он тогда работал, и притом относительно неплохо. С ним были связаны даже некоторые привилегии. Так, в Москве тогда было непросто сделать ксерокопию даже советской статьи или главы из книги. В Ленинке для этого требовалось явиться к подъезду к 9 утра, протолкаться, нещадно отпихивая локтями конкурентов, в числе первых в только-только открывающуюся дверь, затем выиграть длинный забег с препятствиями по скрипучим лестницам на третий этаж и выстоять там длинную очередь за дефицитным талончиком. Если уложишься тем самым в дневную квоту, то получишь право заказать копии пятнадцати разворотов. Хотя в последнее мгновение могли сказать, что по тем или иным причинам книга копированию не подлежит. Тогда все усилия насмарку, и жизнь казалась прожитой напрасно. Зато когда западные библиотеки посылали нам по международному абонементу ксерокопии заказанных статей (а порой даже книг), предполагалось, что они их дарят Ленинской библиотеке. У ее же сотрудников ни описывать эти копии, ни включать их в хранение не было ни малейшего желания и возможности, поэтому они раздавали их заказчикам-читателям как бы в долгосрочное пользование. Теоретически Ленинка, будучи собственницей этих копий, могла потребовать их назад, но, насколько мне известно, до сих пор она, к счастью, не попыталась вернуть себе ни одной странички. Такие вот сюрреалистические гримасы советской жизни…

От сгущавшейся профессиональной скуки, а также в порядке отдыха от тяжких занятий зарубежной историей я пошел по библиотекам и даже надолго погрузился в отдел рукописей той же самой Ленинки, чтобы подготовить сборник русских частных писем 1812 года. Одно знакомое издательство очень хотело издать красивую и необычную книгу к 175-летнему юбилею первой Отечественной войны, а солидных авторов у него в распоряжении не оказалось. Вот мне и предложили подработать. Задолго до появления в нашем историописании ныне весьма солидных направлений «истории повседневности» или «истории частной жизни» мной была тем самым сделана попытка представить важнейшее историческое событие через призму восприятия обычного, «частного» человека. А восприятие это отражается лучше всего, наряду с дневниками, именно в частной переписке, порой, правда, подцензурной, но нередко и, напротив, вовсе не цензурированной, пересылавшейся с надежными людьми. Как ни странно, сборник действительно вышел и был хорошо принят. Какие-то энтузиасты даже вывесили его относительно недавно в Интернете (разумеется, не спросив ни у кого разрешения).

Диссертация была защищена в положенные сроки, меня оставили на кафедре, понемногу я начал втягиваться в преподавание, все шло своим, неспешным чередом. Но началась перестройка, и в исторических науках она выразилась, в частности, в проведении в 1989 году в Москве эпохальной международной конференции, посвященной 60-летию основания знаменитым французским историком Марком Блоком не менее знаменитого журнала «Анналы». После какого-то заседания я набрался смелости подойти к одному из немногих немецких историков (численно преобладали, понятное дело, французы) с вопросом:

– В публикациях, которые я читаю по своим темам, мне то и дело попадается имя вашего соотечественника Петера Морава (Peter Moraw). Не могли бы вы меня с ним заочно познакомить? Фонд «Фольксваген» как раз запустил программу десятидневных поездок в Германию для молодых советских историков, и мне очень хотелось бы принять в ней участие. Но ехать нужно к конкретному специалисту. Может быть, профессор Морав согласится принять меня?

Немецкий коллега оказал любезность и, вернувшись домой, действительно позвонил Мораву, хотя, кажется, и сам был с ним едва знаком. Потом я уже сам написал Мораву письмо, тот подтвердил готовность со мной встретиться, «Фольксваген» одарил меня своей стипендией, и вот в мае 1990 года я лечу в совершенно мне не знакомый Франкфурт, чтобы ехать оттуда в Университет города Гисена, о котором до чтения статей Морава я вообще не слышал. Впечатления для меня по тем временам совершенно непередаваемые – я первый раз в Западной Германии!

Так я оказался лет на десять крепко связан и с Гисеном, и с Петером Моравом – моим последним по времени, но отнюдь не по значению учителем средневековой истории. При первом же взгляде на Морава каждому было ясно, что он имеет дело с сильной личностью. Высокий и статный, то снисходительный, то величественный, то ироничный, то добродушный, но всегда уверенный в себе и могущественный, Морав внушал многим коллегам не просто почтение, но чуть ли не панический страх. Одни перед ним трепетали, другие за глаза хвастались, что однажды нашлись, как ему удачно возразить. Некоторые медиевисты, особенно из бывшей ГДР, которая к тому времени перестала существовать, осторожно осведомлялись, как у меня складываются отношения с Моравом и насколько мне вообще удается находить с ним общий язык. (Морав, кстати, был членом одной из кадровых комиссий, «чистивших» исторические факультеты бывшей ГДР.) Другие в различных выражениях, но одинаково поеживаясь, вспоминали о его ядовитом сарказме при общении с коллегами и об убийственных аргументах в академической полемике. Со мной грозный Морав был, однако, всегда любезен, дружественен, хотя при этом порой и строг.